Стало реально тихо. Я только что предложил епископу признаться, что он сепаратист. Или стал судить не по чину. Такого тут, мягко выражаясь, не одобряют деятельно. Это кроме того, что “ты чужаков наравне с нашими людьми поставил”. Ты у меня язык-то проглотишь, краснобай.
— Желаешь посидеть в темнице, пока мы это выясним?
Неплохой ход.
— Не могу сказать, насколько Ваше Святейшество собирается прекратить судить…
Слабо от права отказаться, а, сука? Ты тут на птичьих правах, местный хозяин тебя мягко сказать недолюбливает — терпит с трудом. Он тебе даст время — быкам только жопы помоет…
— И все мы слышали, что Ваше Святейшество изволили сегодня обещать, что правосудие будет быстрым.
В толпе захмыкали — на да, об отношениях герцога и епископа тут все отлично осведомлены. Сейчас мы развлечение продолжим…
— Господин же Сулье, убитый, к благородному сословию не относится — так сказано тут…
— И остается третий сын виконта Де Ферме, который и житель Аквитании, и вассал герцогов Аквитанских.
— Он убит кинжалом господина Сулье, который находился, как тут три человека сказали, в руке господина Сулье. Ибо тот лежал на сыне виконта Де Ферме, и кинжал достали из его рук с большим трудом. У досточтимого суда, таким образом, нет состава преступления, красочно описанного Вашим Святейшеством.
— Ты направил его руку!!!
— Правосудие гласит, устами Вашего Святейшества, “Буде падет от руки простолюдина…”. Про направление чьей-то еще руки там не сказано. А говорится такое лишь о подстрекателях. Как показали нам и подтвердили, я этих людей допрежь не имел удовольствия видеть, так что и подстрекать не мог.
Она напоминала Ночку в леваде — точно так же резко ходила от стенки к стенке, как будто разгоняясь для рывка на волю.
— У тебя другие глаза.
— О чем ты, госпожа?
— Ты молод, а смотришь как глубокий старик. Что ты видишь, кузнец мой? Все смотрят — оруженосцы и пажи смотрят, как псы на мясо, и видят платье да волосы. Смотрят служанки — на тряпки, Надин смотрит — и видит меня младенцем, которую она учила ходить и плести куколок из травы. А ты видишь меня как что-то очень большое и грустишь. Через что ты на меня смотришь?
Через тысячи бесполезных слов, семь сотен лет технологии, сталь и пластик, ломкие страницы и зеленые экраны. Я смотрю на тебя, Птица. Смотрю вверх. А ты улетаешь.
— Через тысячу дождей, через серые небеса и холодные огни, чужие восходы и равнодушие глаз людских… И вижу солнце, Господом данное. Зачем тебе знать это, Солнечная Птица Гиени? — поцеловал я её пальцы. — Я хочу жить этим мигом. Я не хочу… знать. Я вижу огонь и птицу.
— Иногда мне кажется, — погладила она меня по лицу. — Что тебе тысяча лет…
— Что скажешь, Кузнец?
Коза в углу даже глаза не спрятала…
— Благодарю Господа за милосердие Его, — надеюсь, я не запутаюсь в латыни. — За то, что ты петь не умеешь, госпожа.
— Петь?! Ты с ума сошел?!
— Ответ на этот вопрос, госпожа, из моих уст не может быть достоверен…
— Уходи.
Кузнец вышел.
— Скажите мне матушка… Я умею петь?
— Ты неплохо поешь, дочь моя. Голос у тебя хороший, я не раз говорила тебе это…
— Я не это спросила, — Трудно было ждать такого, но… Игуменья увидела в упрямом повороте головы её отца. — Будь добра, ответь мне правду.
Ответ потребовал усилия, но солгать ей показалось хуже.
— Это правда. Ты действительно поешь не хуже многих, дочь моя. Но на моей памяти была монахиня — сестра Франсуаза, голос которой… Когда она пела, люди воочию видели Небеса и Ангелов Господних. Или Врата Ада. Не годится мне такое говорить, но если бы она пела о грехе — знаю графов, что бросали бы владения к её ногам. Знаю баронов, что попытались бы её выкрасть. Будучи пожилой, она учила некоторых сестер, и матери-настоятельницы были готовы отдавать священные сосуды, за постигших её уроки. Хотя формально, женщине не следует петь в церкви… Тебя она бы в ученицы не взяла.
Пауза была долгой, и в полутьме было не видно выражения лица Алиеноры Аквитанской.
— Спасибо, святая мать. За правду.
Неизвестный мне дорого одетый мальчишка был слаб. Не то, чтобы совсем — но его не хватало компенсировать инерцию меча.
— Еще раз. — пожилой безземельный рыцарь, который его не спеша гонял, был спокоен, но как-то тосклив. Перспектив он не видел.