“Слова-то я подскажу… Давай, “Рабинович”, доставай телефон. Не думала, что ты любитель барочной музыки.”
— Ну, старый ты скряга, зачем ты меня сюда волок? — не думал, что такое возможно, но услышали мы возмущенно-злобную, сварливую мелодичную трель.
В двери вдвинулся богато одетый безбородый толстяк. Такое вольное обращение к его Светлости епископу было, как-бы это сказать, необычным. Тот только возвел очи “горе”.
— Господи, снова Ты испытываешь меня… Но тверд я в своей вере.
— Это меня Он испытывает. — толстяк обмахивался платком. — Я твоё занудство петь не буду, сто раз уже говорили. Каноны Григория каноничны, но петь их так, как ты настаиваешь…
— Послушай её, нечестивый ты боров! — зарычал на него епископ. — Начинай, дитя. Будем надеяться, что уши у него жиром не заплыли.
Долго не думая, Нинон зашла с козырей: начала петь “Alleluia” с вариантом длинного высокого пассажа почти в самом начале.
— Господь Наш Всемилостивый! Замолчи, замолчи немедленно! Что ты делаешь?! Как ты поешь?!
— Я хорошо пела, почтенный!! — обиделась Нинон, которой не дали допеть любимую “Alleluia” до тех мест, куда она навставляла — я бы даже выразился “нафигачила” — колоратур.
— Кто, кто, какой варвар научил тебя так петь?! — толстяк хватался за печень — наверное, предполагая, что в том районе сердце. Вопил он мелодично, пронзительно и колыхаясь всем телом. — Голос! Чудный дар Божий, ты же его убьешь так! Ты почти кричишь горлом, так ни в коем случае нельзя делать!
— Я и громче могу…
Он схватился своими пухлыми ручками за голову.
— Господи, господи… Этот святоша разума лишился, от голода и занудства что-ли… — он присмотрелся к Нинон, и развернулся ко мне с самыми скверными намерениями. — Не-ет! Это ты ей такое наобъяснял… кузнец?!! Куда ты полез своими… грубыми ручищами и отбитой башкой!!
Он удивительно напоминал толстенькую старую курицу.
— Птичка! Соловушка! Куда ты полез от своих… этих… Господи Всемогущий! Дитя, забудь все, что он тебе там наговорил. Мы завтра же начнем всё заново. Безумие, безумие — варвары проклятущие. Ничего не поняли в мелодии, и чуть не испортили тебе голос.
— А как я буду…
— Немедленно замолчи! Молчи до завтра! Ты не пила холодной воды? Не отвечай! Идиоты. Идем! Здесь нечем дышать, это вредно для голоса. Немедленно идем со мной, сегодня ты будешь только слушать меня, пить молоко с маслом и дышать. Покажи мне, как ты дышишь, когда поёшь. Ну, хоть что-то, для начала… Идем, идем, дитя моё! Завтра, завтра мы осторожно споем с тобой твою мелодию. Какая дрянь на тебя надета, Господи, снова расходы, снова… Где я в этом городишке найду приличный шелк?..
— Ты видишь, на что я иду, Кузнец?! Ворота — потряс епископ передо мной сухим пальцем передо мной. — Ворота! Помни об этом. Прости, Господи, сколько ж он с нас теперь слупит, за ее пение… Мессу, мессу мне, толстый ты мерин!!! — заорал он вослед им. — И ты меня слышишь!
— Деньги готовь, скупердяй! — голос толстяка был пронзителен и слышен даже через коридор. — Это дитя не будет тебе петь бесплатно!
— Мессу, святой отец?.. — спросил я. — То есть я-то был бы только рад, но…
— Нет прямого запрета. — пробурчал епископ, даже не уточняя о чем это я. — Первородный же грех, если ты забыл… Господь вседержитель, кому я это говорю! Не задерживаю тебя, сын мой.
Прозвучало в точности как “Проваливай!”
Было ясно и холодно. Кузница в этот раз поставлена была каким-то моим предшественником с большим вкусом — вид открывался потрясающий. Излучина реки отражала золотые вечерние облака и темнеющую синеву небес, на еще зеленеющем склоне стрекотали кузнечики… вру, наверное сверчки какие-то.
За день я намахался от души, так что сейчас я только затачивал мечи и секиры, ну а заодно и пел.
— Знаешь, Кузнец, — ручка ведра брякнула, когда Гийом поставил его рядом с наковальней — Всегда хотел тебя спросить. Где ты берешь песни? Вроде уже третий год шатаемся мы по всему свету, да и раньше недалеко друг от друга ходили… А песен таких я не слыхал нигде.
— Может, я их сочиняю?
— Ага… Сколько я менестрелей видал, все они сочиняют по-разному. Да только меж собой — и то не очень, а свои собственные вечно на один лад воют. А ты у нас, значит, на сто разных видов можешь один. И Малиновке песню напел — тоже сам сочинил. Верю, как же. Спой еще раз?