Эрстед проводит электромагнитный эксперимент в Копенгагенском университете.
Организация науки и научных учреждений — вопрос постоянных изменений. Возможно, читатель думает, что лучшее место для получения научного образования — университет. Но это не всегда так, и уж точно так не было в большей части западного мира до XIX века. Современная наука — результат долгого и разностороннего процесса, в котором университет скорее создавал помехи, чем оказывал поддержку.
В Англии, Испании и Италии XIX века университеты играли, если можно так сказать, консервативную роль, и их главной целью было оставаться местом воспитания духа, обучения интеллектуальной дискуссии. Другими словами, в этих странах университет в большей степени стремился сохранять и передавать знание, чем созидать его. Так, в викторианской Англии наука была увлечением буржуазии и среднего класса, а эксперименты проводились в частных лабораториях.
В Германии и Франции, напротив, в тот же период был создан новый тип университета, больше похожий на известный нам сегодня, где преподавание и исследование (чистое и прикладное) взаимосвязаны и составляют самую суть высшего образования. Университет отдалился от статичного учреждения, и его постоянные реструктуризации (появление новых лабораторий, новых академических дисциплин и новых ученых степеней) способствовали обогащению учебного процесса.
В случае с Копенгагенским университетом в начале XX века было очевидно, что учреждение требует реформ ввиду серьезных недоработок. В штате был только один профессор физики, да и тот читал курс студентам-медикам, в университете отсутствовали и оборудование, и лаборатории для проведения экспериментов. Любое исследование студенты были вынуждены реализовывать в частных лабораториях или на производстве. Так, чтобы представить работу по физике на научный конкурс, поступивший в университет в 1903 году Бор работал в лаборатории отца, с ограничениями, которые это налагало. Тем не менее он получил золотую медаль за этот единственный эксперимент в жизни, поскольку его интерес и способности всегда были сосредоточены на теоретической физике.
Теоретическую физику можно определить как попытку найти законы и соответствия в природе на основе экспериментальной информации, полученной кем-то другим. При помощи интуиции и высшей математики теоретическая физика стремится заключить различные явления в рамки единой концепции. Можно сказать, хотя это и анахроничное утверждение, что теория гравитации Исаака Ньютона (1643-1727) является продуктом теоретической физики. Конечно, английский мыслитель не был первым, кто увидел, как падают яблоки, но именно он объединил движение свободного падения и движение планет в один математический закон — закон тяготения. Для этого ему не потребовалось ставить новые эксперименты и проводить другие наблюдения: было достаточно взять данные об орбитах Кеплера или данные по траекториям снарядов. Ньютон гениально увязал оба типа явлений и доказал, что они соответствуют одной формальной модели.
В теоретической физике математика играет центральную роль, поэтому ее не сразу признали полноправной научной дисциплиной, считая ее частью математики. Даже сегодня, например, в Кембриджском университете теоретическая физика включена в курс математики. Ее рассматривают как прикладную математику, поскольку обычная работа физика-теоретика заключается в развитии принципов и теорий математически — чтобы получить прогнозы и лишь затем сопоставить их с опытом. Таким образом можно обнаружить новые явления или отношения, объединяющие те явления, которые прежде считались независимыми друг от друга.
Теоретическая физика также имеет тесную связь с традиционным представлением о философии. Если экспериментальная наука сосредоточивается на конкретных и специфических явлениях (невозможно экспериментировать со «всем»), то задача теоретической физики — пойти дальше конкретных случаев и задаться обобщающими вопросами: что общего между рядом внешне различных явлений? какова их конечная причина? какова конечная природа материи? Понятно, что ответы теоретической физики не настолько обширны, как ответы философии, так как первая ограничена математическим языком, но (и это будет очевидно в случае Бора) переход из одной в другую — совсем не редкость.