Как-то мы с Ханной Хекман гуляли по Вейендерш-трассе, весьма довольные друг другом[9]. К нам подошел молодой человек. Я запомнил его лицо, уж очень складный он был, меня поразили немножечко его неприязненные глаза. Он протянул какую-то бумажку и сунул ее Ханне в руки. В Германии было принято, что случайные люди раздают прохожим программы кино, для того чтобы обратить их внимание на новые фильмы. Мы решили, что это очередная программа кино, и, так как мы не собирались идти в кино, Ханна скомкала бумажку и уже хотела ее выбросить, но я ее остановил: „Подожди выбрасывать, давай все-таки посмотрим, на какое кино нас приглашают“. И мы увидели, что это листовка, на которой типографским способом напечатано: „Девушки, которые гуляют с евреями, в третьей империи будут наказаны“. Ханна была такая смешливая, она стала хохотать. Тот на нее удивленно посмотрел и спокойно отошел в сторону.
Никто не верил в приход нацизма.
Однажды я прихожу на почту, где я регулярно каждый месяц получал перевод в 25 марок (эти деньги все еще шли от барона Варбурга), и чиновник, который к этому тоже уже привык, приготовил мои 25 марок и вдруг задержал их в руке, потребовал мой паспорт. Ну, я тогда думаю, хорошо, тебе нужен мой паспорт, пожалуйста, любуйся, и протягиваю ему огромную красную паспортину. Он неприятно удивлен и уже недоволен: „А кем выдан паспорт?“ Ах, думаю, ты спрашиваешь, кем выдан паспорт? — „Московским Советом рабочих депутатов“, — отчеканил я очень громко и медленно. — „Как?!“ — „Так! Паспорта у нас выдаются местными Советами“. Он очень сердито выбросил мне 25 марок и уже хотел захлопнуть окошечко, но я успел ему громко сообщить, что, если они будут сочувствовать Гитлеру и не пойдут за коммунистами, Германия пропадет. Этот человек очень скоро насовсем прикрепил свастику, несмотря на то что он был государственным чиновником и им запрещалось носить партийные знаки».
Как-то Румер сидел у Борна за ассистентским столиком и делал расчеты, которые Борн ему поручил. Вдруг раздался громкий голос в прихожей:
— Что, Макс, ты делаешь сейчас? — и вошел, ввалился Карман. Теодор фон Карман, крупный математик и механик, венгр по национальности, был ближайшим студенческим другом Борна.
— Макс, я пришел проститься с тобой. Я уезжаю в Америку. Мне в Калифорнии строят институт и говорят, что первые камни уже заложены.
Борн был в недоумении, он был уверен, что Карман шутит. Они столько лет прожили бок о бок. Но Карман не шутил.
— Да ты с ума сошел! — сказал ему Борн. — Что ты будешь делать в этой стране, которая совершенно чужда тебе и по своей культуре, и по всему на свете? Что ты будешь делать вне Германии?
— Я хочу сохранить себе жизнь. Мне эту революцию не пережить.
— Ты просто удираешь. Какая тут революция? А если так, то давай спросим Румера. Он в нашей среде специалист по революциям, и он испытал эти вещи. Спросим, что он тебе посоветует. Что вы думаете по этому поводу, Румер?
— Я думаю, что вы правильно делаете, профессор Карман. Это не революция, а какое-то повальное помрачение рассудка. И если так будет продолжаться, я тоже скоро уеду домой.
— Вы все с ума сошли, — сказал Борн, — ничего не будет продолжаться, вся эта ерунда скоро кончится.
Но это продолжалось, и очень бурно.
Юрий Борисович вспоминает, как поразил его контраст между двумя факельными шествиями, устроенными одно за другим. Два факельных шествия подряд случались редко. В Германии среди студентов была традиция устраивать Fackelzug — шествие с зажженными факелами. Поводом для факельцуга мог быть, например, юбилей любимого профессора, приезд знатного гостя или еще какое-нибудь важное событие.
И вот эти факельные шествия, веселые праздники, на глазах превращались в шествия штурмовиков.
Первое факельное шествие, свидетелем которого Юрий Борисович был в самом начале своего пребывания в Геттингене, было устроено в честь прибытия в Геттинген профессора теологии из Мюнхена, аббата Гуардини, иезуита.
Дело в том, что в германских университетах при выборе профессоров большую роль играла их религиозная принадлежность. Со временем это сгладилось, но в кругах теологов это обстоятельство оставалось еще важным. Собственно, для того чтобы смягчить эти противопоставления профессуры по религиозному признаку, решено было обменяться лекциями представителей двух разных направлений. Профессор-богослов Геттингенского университета, протестант, поехал в Мюнхен с лекцией, в которой, как он объявил заранее, изложит новые материалы об истории Среднего и Ближнего Востока в эпоху жизни Христа. Уже одно то, что Христос трактуется как историческая личность, а не божественная, подчеркивало чуждость всего этого направления католикам, в принципе своем утверждающим свою роль исполнителей «воли господней» здесь, на земле. Лекция геттингенского богослова должна была быть бомбой для католиков-мюнхенцев.
9
С Милой мы жили очень дружно, но любовь, которая, как нам показалось, возникла между нами и соединила нас, прошла. А так как Мила была очень красивой женщиной и многим нравилась, у нее появились свои друзья, и мы оба смотрели на это легко. Ханна Хекман была женой уже хорошо известного тогда астронома Хекмана. И моя личная жизнь целиком определялась небом: если звезды на небе были ясными, муж Ханны сидел в своей обсерватории и вечер с Ханной принадлежал мне. Если небо было пасмурное, я удовлетворялся квантовой теорией химической валентности.