Мой друг Вальтер Беньямин полагает, что каждый писатель по натуре коллекционер (этот счастливчик владеет французским и потому избавлен от необходимости искать убежища в языке, которого не понимает). Я не могу представить себе другой страсти, которую было бы столь же невозможно удовлетворить, как эту. Современный еврей вообще не может ей отдаться, если только ему не безразлично, что собранная им коллекция достанется его гонителям в ту минуту, когда он будет вынужден бежать. Готов сознаться, что и записывание идей на обрывках бумаги — тоже погоня за прочными вещами. Мы не бросаем даже глупейшей мысли, — может, из нее когда-нибудь выйдет толк.
Писатель — единственный человек, который не тратит время понапрасну, внимательно слушая болтовню круглого дурака, — таким образом он узнает, как работают шестеренки мозга, если в их движении что-то разладилось. Бессмысленное событие, желающее, чтобы о нем не забыли, должно совершиться на глазах писателя. Тогда у него будет шанс остаться в анналах. Умный человек поостережется дружить с писателями. Они до поры до времени все держат в памяти. Как мешок с тряпками у экономной домохозяйки, которая никогда не выбросит одежки, — ведь мода может возвратиться. Таков и мозг писателя. Комод его ломится от вышедших из употребления шаблонных выражений, возвышенных оборотов, утративших всякий смысл, от в бозе почивших комических положений и ложных пророчеств, дожидающихся своего срока.
Я легко расстаюсь с вещами. Не сокрушаясь, продал я за бесценок своим скупым соседям все семейное добро, доставшееся мне в наследство: тяжелую мебель, вобравшую в себя воспоминания трех поколений, старинный хрусталь, сувениры, портреты предков, позировавших художнику с сознанием собственного достоинства и святости момента, даже ордена, полученные за храбрость (два из двадцати пяти тысяч железных крестов, коих были удостоены евреи в мировую войну, висели у нас над камином — воспоминание о двух моих братьях-патриотах).
Я не оплакивал ничего, кроме книг, с которыми был вынужден распроститься. Десять тысяч книг, древних и новых, украшали семейные книжные шкафы — от стены до стены, от пола до потолка — в нашем старом доме. Невосполнимая потеря. Никогда не будет в моем распоряжении сокровищ знания, подобных тем, что были собраны одной еврейской семьей.
Нацистам не надо было разглядывать мой нос или член, чтобы убедиться, что я еврей. Достаточно было поглядеть, с какой лаской кладу я руку на новую книгу, с каким благоговением подклеиваю разорванную страницу в непристойной книжке трехсотлетней давности.
А теперь я живу в доме, где всего две сотни книг. Да и то половина из них на иврите.
В Иерусалиме, в Рехавии[83] живет немецкий еврей, владеющий настоящей библиотекой. Мне надо ехать два часа на бронемашине в сопровождении вооруженного конвоя, чтобы заглянуть в книгу, которую в родительском доме на Фридрихсштрассе я вытащил бы из книжного шкафа с закрытыми глазами.
Безо всякой радости перечел первые страницы. К сожалению, я нахожу здесь до смерти надоевшую жалость к самому себе. Попытка придать этим излияниям форму размышлений над неким историческим фактом не удалась. Они грешат преувеличениями и неблагодарностью.
Глупо не замечать удачи, выпавшей на мою долю благодаря X. И характер ее намечен нечетко. Нечто непостижимое произошло в ней за время пути с родины на Землю обетованную. В годы ученья она обрекла себя на добровольное изгнание в Берлин, дабы обменять ценности материальные, которых ей с избытком хватало в родительском доме, на ценности духовные, кои надеялась отыскать в «Кафе де вестенс». Именно там, в обществе пары эгоистичных выродков и просто мелких воришек, пользовавшихся ее добротой и богатством, она напрочь утратила эгоизм и обрела стремление отдать жизнь во имя революционной идеи.
Она все еще держит свои дела в секрете. Я знаю только одно: X. работала в рядах сионистского движения, выполняя поручения, требовавшие необычайной смелости. Видимо, поэтому сразу по приезде в Палестину она получила какое-то секретное задание, совершенно мне непонятное. X. — свой человек в домах высших служащих мандатной администрации, но чем она там занимается, я не знаю. Она не рассказывает, а я не спрашиваю. Так нам обоим проще. В тот день, когда мы расстанемся, она не подумает, что я могу разболтать ее секреты.
Это X. захотела, чтобы мы жили коммуной, состоящей из двух человек, где один отвечает за заработки, а другой за расходы. Она не требует от меня ничего, лишь бы я позволил ей себя любить. Чего я могу еще просить? По какому праву описываю я здешнюю свою жизнь, не отягощенную ни заботами о заработке, ни унижениями, связанными с обиванием порогов издателей, так, будто я заключен в тюрьму, где тюремщики не понимают моего языка? Некрасиво щеголять фальшивыми страданиями. Вспоминая дни бедности в Париже («тут в одном квартале больше немецких писателей, чем французских во всей нашей стране»), я должен признать, что мне очень повезло. И действительно, здесь я свободный человек. Иногда выпадают часы глубокого покоя, и я чувствую себя как человек, что лежит навзничь, чуть дремля, в девственном лесу. Нельзя сказать, чтобы мне недоставало любви или уважения.
83
Рехавия — один из центральных кварталов Иерусалима, возникший в 1921 г., где поселилось впоследствии много выходцев из Германии.