Даже страх перед публикой, из-за которого я смирился с долей оркестранта, покидает меня во время выступлений квартета.
— Квартет создал из меня новую личность, — сказал я Эгону Левенталю. Он слушал меня серьезно, как исповедник, опасающийся, что его поспешная реакция с примесью будничности может развеять очарование исповеди. Потом, наверное, записал это для себя.
Публика нас любит. И критики тоже. «Палестайн пост» не скупится на похвалы. «Мы сделали огромный скачок к Европе», — так отозвалась газета на наше выступление. Сноб, написавший эту рецензию, — да простится мне, что отвечаю злом на добро, — не знает, что «Европа» более не существует и уже не восстанет из пепла…
Публика валит на наши концерты всюду — в Тель-Авиве, в Иерусалиме, в сельских поселках. Играть в Тель-Авиве нам очень удобно, но я предпочитаю Иерусалим, — может быть, из-за особой публики — она является на концерт принаряженная, как на официальные церемонии. Там видишь и служащих Сохнута, усвоивших привычки дипломатов, и британских офицеров в щегольских мундирах, и священников в таинственных мантиях, и арабских эффенди в вечерних костюмах английского сукна с клетчатыми кафиями[35] на голове. Литовский шутит: пришли будто для того, чтобы подписать соглашение о прекращении огня на один вечер. Да и сам зал в прекрасном здании с высокими арками из иерусалимского камня[36] придает концерту какую-то торжественность. Отчасти из-за акустики, но главным образом потому, что он, словно часовня, пропитан звуками прошлого. Концерт камерной музыки здесь походит на молебен о мире между народами. Как прекрасно сочетается с обстановкой мрачная серьезность поздних квартетов Бетховена и как вдруг кажется не к месту «Американская» Дворжака, опус 96, где легкомыслием веет даже от второй, такой лирической части!
В Иерусалиме мы удостоились особой чести. Верховный комиссар собственной персоной явился за кулисы приветствовать нас. Один из служащих Сохнута вертелся вокруг, точно импресарио, и представлял нас верховному комиссару, бесстыдно перевирая наши имена. Меня он назвал Леонардом Фридманом, а в имени Эвы изменил несколько букв и вышло «Штауфенберг».
Один из знатных арабов — известный врач — пригласил нас в Бейрут, причем уже уладил все формальности с тамошним французским губернатором. Это старый знакомый Розендорфа, они познакомились на пароходе по пути сюда. Обнаружив, что я могу немного болтать по-арабски (мои жалкие познания произвели на него огромное впечатление), он так расчувствовался, что предоставил в наше распоряжение свой лимузин и несколько часов возил нас по тем районам Иерусалима, где евреи не осмеливаются гулять, несмотря на нынешнее относительное затишье.
Нам улыбается успех. Широкая публика полюбила нас, и в некотором смысле мы действительно как бы посланцы доброй воли. У музыкантов мы тоже пользуемся признанием. В Эрец-Исраэль не бывало еще такого отличного камерного ансамбля, как наш. Одна женщина, у которой большие связи в Англии, всеми силами старается организовать нам турне в Лондон. И все же нет такого места, куда бы я ехал с большей радостью, чем в деревню.
Там, в столовой бедного киббуца или в народном доме какого-нибудь мошава[37], где собираются до смерти усталые люди, с покрасневшими веками, где, случается, напряженную тишину нарушает мычание коровы или лай собаки, разом разрушающие волшебство музыки, — там и только там я чувствую, что делаю святое дело (я не забыл замечания отца). Нам выпала честь — дать этим честным людям минуту музыки, чтобы на фоне ее звуков они смогли заглянуть в свои души, а это для меня дороже всех аплодисментов восторженной публики в других местах.
Там я ненадолго освобождаюсь от чувства вины несостоявшегося халуца, от ощущения, что сделал для себя больше, чем для своего народа (формулировка доктора Манфреда, убеждавшего меня «идти своим путем», безо всякого стыда, ибо, согласно разумным принципам распределения общественною труда, легче найти мне замену в коровнике, чем в оркестре, где каждый человек с «глубокими корнями» особенно важен). Уже по дороге в поселение, где все-таки может подстерегать опасность, я ощущаю в себе какую-то силу.
Не раз я замечал, что товарищи по квартету не так уж рады, когда я организую нам концерт в деревне.
«Фридман не успокоится, пока мы не попадем под обстрел», — говорит Розендорф, и за его иронией прячется простой страх, но он все же не отвергает ни одного захолустного поселения, где экономят по грошам, чтобы заплатить нам. Да и гонорар-то, по правде сказать, символический.
35
Кафия — арабский мужской головной убор в виде полотняного платка, закрепляемого на голове с помощью витого шнура или обруча.
36
Согласно принятому при англичанах иерусалимским муниципалитетом закону, все строящиеся в городе здания облицовываются светлым иерусалимским камнем, который добывают в каменоломнях, расположенных в окрестностях города.
37
Мошав