Он долго сидел молча и раскрыл рот, только чтобы предложить нам чаю, который тут же принес из кухни, где готовили детям. Но когда между нами разгорелся спор об интерпретации, незнакомец попросил слова и поразил нас своими познаниями.
— Относительно этого важного вопроса Брамс выразил свое мнение в письме Кларе Шуман, — произнес он с немного смешной торжественностью. — Вероятно, не следует считать его мнение безусловно обязательным, это не Святое писание, но оно все же существенно для понимания его собственного произведения.
Чуть позже незнакомец продемонстрировал свой вкус и в вопросе темпа.
На лице Литовского явно читалось: наглый тип! Но Розендорф был очарован:
— Вы тоже играете? — спросил он.
— Немного, — ответил тот, — на пианино, правда, в последнее время я играл очень мало. Я работаю на плантации цитрусовых, а это тяжелая работа.
— Не согласитесь ли вы поиграть с нами? — спросил Литовский. В глазах его была усмешка — поставил соблазнительный капкан для дурака: начав с советов, этот тип наверняка пожелает учить нас исполнять камерную музыку.
— Буду очень рад, — ответил незнакомец, нимало не смутившись.
— Но у нас нет нот для квинтета, — с издевкой произнес Литовский.
— У меня наверняка что-нибудь найдется, — улыбнулся тот. — Но я не представился: Вилли Сде-Ярок (в прошлом Гринфельд, догадались мы[45]). Только на поиски потребуется время, придется порыться в ящиках.
— Мы обещаем пока потренироваться, — сказал Литовский.
Вилли, наивный как ребенок, не обиделся:
— Постараюсь вернуться побыстрее, — пообещал он.
Я покраснел, точно грубость Литовского была направлена и против меня.
Вилли вернулся примерно через полчаса с запыленной связкой нот — Квинтетом Брамса — и уселся за пианино.
Я опасался, что наша маленькая шутка переходит пределы хорошего тона: Квинтет Брамса — вещь технически трудная, и мне не хотелось смотреть, как этот бедняга будет ломать на ней пальцы.
Розендорф с обычным своим тактом попытался выйти из затруднения:
— Попробуем одну часть, — мягко сказал он, — пожалуй, вторую. Если мы увидим, что слишком трудно, оставим эту затею.
— Если уж так, то первую, — сказал Вилли и поднял свои исцарапанные пальцы над клавиатурой, готовый начать. Его возбуждение растрогало всех нас. Даже Литовский перестал посмеиваться над ним.
— Быть может, стоит начать в медленном темпе, я едва знаком с этим произведением, здесь много диезов. — сказал Литовский, словно беря на себя ответственность за неудачу.
— Жаль, — сказал Вилли. — В медленном темпе эта часть потеряет всю свою силу и решительность.
Краешком глаза я уловил насмешку в холодном взгляде Эвы.
Но вскоре стало не до насмешек. Вилли увлек нас, и мы сыграли всю первую часть с большим подъемом в головокружительном темпе. Ошеломленные, поглядывали мы друг на друга, на сияющее лицо счастливого пианиста, уже приготовившегося играть и вторую часть, — подарок, который он вполне заслужил.
— Но вы прекрасный пианист, — не мог больше сдерживаться Розендорф.
— Не стоит преувеличивать, — возразил Вилли. — Когда я расхожусь, я еще кое-как справляюсь, но с тех пор, как перестал заниматься, я сильно сдал.
Мы доиграли квинтет до конца. Вилли был в восторге.
— Я не верил, что мне придется когда-нибудь играть эту чудесную вещь, — сказал он. Он играл, читая с листа! Розендорф не мог успокоиться. Как такому человеку позволяют губить талант на тяжелой физической работе? Ведь таких пианистов, как он, один на город, на страну — раз, два и обчелся.
На обветренных губах Вилли порхала на удивление детская улыбка:
— Почему губить? Я давно отказался от фортепьяно. Чтобы не стать его рабом. Лучше заниматься тем, что доставляет мне большее удовлетворение.
— Вам нельзя отказываться от музыки! — упрекнул его Розендорф.
И тогда Вилли признался, что он не отказался от музыки. Просто он предпочитает сочинять ее, а не исполнять.
Потом Вилли повел нас в упаковочный цех, находившийся на краю плантации цитрусовых за ограждением из колючей проволоки, окружавшим усадьбу киббуца. Там он показал нам свои сокровища. Рояль, уже давно нуждающийся в настройке; деревянный пюпитр для нот, на котором висела рабочая куртка; ящики из-под фруктов, где хранились ноты, книги, одежда и обувь; постель, на которой развалилась огромная дружелюбная овчарка; контрабас, два кларнета, детская скрипка, груда партитур, охотничье ружье, бюст Бетховена, метроном, много пар носков, овчина, а также изрядное количество бумаги — меньшая ее часть чистая, а большая — исписанная мелкими кривыми нотными значками.
45
Переселившись в Эрец-Исраэль, многие энтузиасты национального возрождения меняли свои имена и фамилии, переводя их на иврит, подобно Вилли (Гринфельд по-немецки «Зеленое поле», как и «Сде-Ярок» на иврите), или брали новые, связанные с еврейской историей и традициями имена.