Он вскочил и зашагал по комнате, показавшейся Надюхе вдруг какой-то узкой и неуютной, загромождённой старыми, отжившими свой век вещами.
— Я об этой даче, может, ещё в войну думал, — хриплым, глухим голосом говорил отец. — В тех вонючих окопах у Колпина заживо гнили три зимы кряду. Когда било и дырявило осколками и захлёбывался грязью в Польше и Германии. Я эту дачу на брюхе себе и вам выползал, а вы ещё палец о палец не ударили, чтоб вам персональные квартиры предоставлять. Вот вам, шиш на постном масле! Пусть-ка зятёк, зятёк поползает с моё, сколько нам пришлось, а потом попрекает.
Надюха сидела с низко опущенной головой, слёзы текли по её щекам, и она никак не могла справиться с ними — текли и текли, как у психопатки. Она уже не слышала, о чём ещё говорил отец, что возражала ему мать, — она думала лишь об одном: как не показать слёз, как сдержать рвущийся из души крик, как пересилить желание кинуться на диван и разрыдаться. Такого с ней ещё никогда не случалось…
Стиснув зубы, отвернув голову, она поднялась, окаменело постояла, словно в раздумье, и, механически передвигая ноги, ушла в другую комнату. Вслед за ней выскочила мать, прижала голову к груди, забормотала что-то утешающее. И только тогда Надюха дала себе волю: вся горечь, копившаяся неделями и месяцами, вся усталость от долгих трудных поисков жилья, мытарств у старухи, ежедневного мотания на городском транспорте на работу и с работы, вся накопившаяся тоска по дочери, с которой была практически разлучена целыми днями и виделась лишь урывками по вечерам, когда забирала из яслей, а потом — садика, и рано утром, когда собирала и уводила в чужие руки, — вся эта тяжесть вдруг подломила в ней какие-то опоры, казавшиеся прочными и нерушимыми, и у неё началась самая настоящая истерика. Она рыдала в голос и, как ни старалась перестать реветь, не могла остановиться. Ольга Трофимовна сбегала на кухню за валерьянкой, закрыла дверь на крючок, чтобы ещё больше не разгневать отца. Люба, испуганная, замученная уроками, дрожала мелкой дрожью и тоже готова была расплакаться, глядя на сестру.
Ночь прошла тревожно. У отца вскоре после разговора вдруг схватило сердце. Валидол, которым он давненько спасался, на этот раз не снял боли, и тогда пришлось бежать к соседям, звонить по телефону, вызывать "неотложку". Пожилой сухощавый врач измерил кровяное давление, посчитал пульс и, сделав какой-то укол, велел недельку полежать спокойно, без всяких волнений. Ещё он велел вызвать утром врача из поликлиники.
Назавтра, несмотря на уговоры Ольги Трофимовны послушаться врача и остаться дома, Кондратий Васильевич ушёл на работу. Выпил чаю покрепче и двинул, надев потёртый плащ и напялив выцветшую кепчонку. Вставать ему приходилось раньше всех в доме — завод, где он работал вулканизаторщиком, лет пять назад перевели на окраину, и Кондратий Васильевич, привыкший к своему коллективу, терпеливо мотался, тратя по три часа в день на дорогу. Вслед за ним уехала Ольга Трофимовна; её завод был почти в самом центре города, но в другой части, не в той, где находилось Надюхино РСУ.
Надюха встала разбитая, будто всю ночь не смыкала глаз. Оленька тоже спала плохо и теперь, когда Надюха собирала её в садик, капризничала, принималась реветь, брыкалась, отказываясь от еды. Надюха нервничала, прикрикивала на девочку, зато Люба ходила возле неё, как наседка, сулила ей и кошечку, и птичку, и конфетку, и пряничек мятный, и обещала, что в садике покажут по телеку маленьких весёлых зайчиков, серого волка и ещё одного зверька "во-от с такими ушами и во-от с такими усами". Оленька стала гадать, кто бы это мог быть: тигр? кот? козёл? Так, гадаючи, она и позавтракала, и дала себя одеть, и ушла с Надюхой в утренний озабоченный, спешащий город.
На работе Надюху ждал сюрприз: письмо от Сергея. Видно, догадался, что она ночует теперь у отца и по адресу старухи посылать бесполезно. А по адресу отца не захотел. Письмо вручила ей секретарша. Надюха, не распечатывая конверт, вышла во двор, на дальнюю скамейку и только там, в одиночестве, прочла письмо.
"Милые мои, хорошие, — писал Сергей. — Привет вам от вашего Серёги-носороги из города Череповца. Сижу я тут в лучшей гостинице, ем-пью по талонам, за госсчет. Каждый день лекции, кинофильмы. Только не художественные, а всё про строительство — то про КамАЗ, то про Саяно-Шушенскую ГЭС, то про БАМ. Вот куда бы податься годика на три! На пять таких квартир заколотили бы! Одного работягу на БАМе спрашивает корреспондент (это в кино): сколько вы получаете, довольны ли заработками? Он палец вскинул: во! Сотни четыре, как минимум, говорит. Морда так и лоснится. Там, конечно, хорошо, но зато у нас Питер! Лично я страшно тоскую по городу. Даже во сне видел места, которые видны со стены. А может, потому, что вы там? Бог с ними, с этими тысячами, как-нибудь вырулим с кооперативом. Так мне кажется.