Она улыбнулась, но лицо при этом у неё было несчастное. Он выпил всё до дна, она чуть пригубила и, как заботливая хозяйка, пододвинула поближе к нему немудрёные закуски — колбасу, сыр, яблоки. Он не стал закусывать — открыл бутылку боржоми, отпил прямо из горлышка.
— Ты очень устал, — сказала она и притронулась него руке. — Раньше этого не было.
Он посмотрел на свои руки и усмехнулся:
— Твёрдая рука — друг индейцев.
— Тебе надо отдохнуть. Ты сильно изменился.
— Постарел?
— Нет, что ты, я не то хотела, — она придвинулась к нему, заглянула снизу в лицо. — Ты же знаешь, с тобой мне всегда хорошо, надёжно и спокойно. И я ничего не боюсь.
Он посмотрел на неё с усмешкой, помолчал, как бы размышляя, говорить или нет, и вдруг спросил:
— А с мужем, что же, боязно?
У неё удивлённо расширились глаза, в них отразилось смятение — она потупилась, закусила губы. Никогда раньше он не заводил разговор про мужа и вообще про их семейные дела. Всегда они говорили между собой так, словно были молодые и вполне свободные люди. Большей частью говорила она — рассказывала про дела в лаборатории, про всякие чепуховые происшествия в посёлке, пересказывала кинокартины, а он молча слушал. Никогда он не интересовался ни её прошлым, ни настоящим, не заговаривал о будущем. Теперь этот прямо поставленный вопрос застал её врасплох, Она почувствовала, что должна быть искренней, и сказала:
— Скучный он, боится всего, нерешительный. Неинтересно с ним.
Морохов хмуро кивнул и подлил себе коньяку. Зинин стаканчик был полон.
— Ну, давай, как говорят на Украине, шоб дома не журились! — сказал он, подмигнув ей.
Она смущённо засмеялась:
— За это стоит выпить.
Он глотнул залпом и взял яблоко. Зина отхлебнула чуть-чуть. Он облокотился, устроился поудобнее и торопливо, с какой-то странной жадностью стал есть яблоко. Вгрызался в него мелкими быстрыми укусами, едва успевая разжевать, поспешно глотал и снова откусывал маленький кусочек. Причём он не подносил его ко рту, а держал перед собой на расстоянии и наклонял к нему голову, словно клевал.
— Скажи, а почему ты решила сделать мне подарок тогда в Москве? — спросил он, отшвырнув огрызок яблока.
— Орла-то?
— Да, орла.
Она пожала плечами и, засмеявшись, сказала:
— А так, захотелось.
— Ну уж, просто так ничего не бывает.
— А коли знаешь, чего спрашиваешь? — Она сказала это весело, беззаботно вроде бы, но в глазах её проскользнула настороженность. — Чтоб помнил обо мне, вот зачем! — с вызовом, побледнев вдруг, выпалила она и отрывисто засмеялась.
Он взял её за плечо, сдавил. Они смотрели друг другу в глаза — долго, упрямо, как дети, старающиеся переглядеть один другого. Зина первая опустила глаза. Он небрежным движением взлохматил ей причёску и чуть шлёпнул по щеке.
— Врёшь!
Она медленно покачала опущенной головой.
— Врёшь! — убеждённо повторил он и, вздохнув, сказал устало: — Ладно, шут с тобой.
Она снова покачала головой. Тогда он не сдержался, вскипел:
— Чего ты мотаешь головой? Хочешь сказать, будто любишь меня? Бросишь мужа, пацанов, выйдешь за меня замуж?! Ну, говори!
Прыгающей рукой он поддел её подбородок, вскинул ей голову.
— Ну!
Она ошалело смотрела на него, моргая вытаращенными глазами и беззвучно шевеля губами.
— Молчишь?
— Зачем вы так? — пролепетала она, отведя его руку.
Он торопливо, расплёскивая коньяк, налил в свой стаканчик и залпом выпил. Зина закрыла лицо руками. "А чего, собственно, я хотел от неё?" — спросил он себя. Простая бабёнка, заловила для приключения начальника-директора и ошалела. Мужика своего она, конечно, никогда не бросит, хотя всю жизнь, пока сможет, при каждом удобном случае будет добавлять к его старым рогам новые отростки. Вот баба! Он усмехнулся и привычным, выработанным до автоматизма усилием отогнал от себя мысли о ней. Ему было о чём подумать кроме неё.
Он встал, снова спустился к реке. Медленно, в глубоком раздумье пошёл вдоль неё по скрипучему галечнику, отмахиваясь от комаров, поглядывая на прозрачную воду, на кусты ивняка, свесившиеся до самой воды, на небо — чистое, высокое, голубое. Он вдыхал лесной воздух, и у него ломило в груди от радости и смутной скорби. Он никогда не был пессимистом, наоборот — всегда, как бы плохо ему ни бывало, усмехался и говорил: "Пронесёт!" И верно, проносило. Пронесло войну. Пронесло и аварию, из которой он только чудом вышел живым благодаря стальной колонне, защитившей его от смертоносных обломков взорвавшегося реактора. Про: несло и отравления, которых было немало. Проносило! И вот донесло до этого затончика, до острого чувства непрочности жизни, его жизни, до смутной скорби, которая, как горчинка во рту, стала постоянным привкусом всех его радостей.