И вот — проводил. Танька злорадно усмехается, вспоминая, как он гремел по лестнице своими кирзухами, и с горечью думает: "Эх, невезучая я".
Она ложится в постель и долго не может уснуть — ноги как ледяные. Она укрывается с головой, дышит под одеяло, сворачивается калачиком. Ей вдруг вспоминается запах одеколона, которым был сверх меры надушён Игорь, — противный, тошнотворный запах. Что он ей напоминает? Она силится вспомнить, но не успевает — сон смаривает её.
Утро выдалось ясное, морозное, с полной луной над горизонтом, с яркими, чистыми звёздами по всему небу. За ночь подсыпало снежку — свежий, белый, он празднично искрился под светом фонарей на присыпанных тропинках, пушистыми шапками красовался на чёрных столбах покосившихся заборов.
Танька шла в цех упругой, лёгкой походкой, ей было тепло и удобно в стёганой телогрейке, шерстяном платке и белых катанках, расхоженных матерью и теперь таких мягких. Она хорошо выспалась, с утра натаскала воды, затопила печку, крепко позавтракала вчерашними беляшами — три штуки навернула с крепким горячим чаем — и теперь шла бодро и весело, чувствуя в себе силу и здоровье.
По жёлтой дороге, обледенелой и покрытой замёрзшими лепёхами, гнали стадо в забойный цех. Бычки и нетели, старые коровы и быки бежали торопливой трусцой, понурые и озабоченные. Парок от их частого дыхания вырывался тонкими, прозрачными облачками и, смешиваясь, плыл вместе со стадом.
Таньку всегда удивляло, почему скотина так безропотно и спокойно бежит к месту своей погибели — неужто не чувствуют? Ведь через каких-то двадцать-тридцать минут они уже будут висеть ободранными тушами на конвейере. Таньке было жаль скотину, особенно в эту утреннюю пору, когда день только начинается и впереди целая жизнь, а они… уже не увидят рассвета. Жалость эта копилась-копилась, и постепенно Танька решила про себя, что вот ещё день-два, неделя, и она уйдёт куда-нибудь в другое место, на какую угодно трудную работу, только подальше от крови, от этих покорных, печальных глаз, от каждодневной жестокой пытки. Она хоть сейчас с радостью бы бросила работу на мясокомбинате, но устроиться в их посёлке было не так-то просто. Да и кому она нужна с восьмилетним образованием, без специальности, без диплома. Хотела закончить десять классов, но отец попрекнул как-то куском хлеба, после праздничного вечера в школе, когда она на час позднее пришла с танцев, вот она и взбрыкнула: ах так, пойду работать, свой хлеб буду есть — не ваш! Как потом мать плакала, умоляла вернуться в школу — нет, упрямая, как необъезженная кобыла: работать, и только! "Ну и правильно, — сказал отец. — Читать-писать умеет, и хватит с неё. Замуж выйти образования не надо. Да и с образованием-то трудней мужа найти, привередничать будет; тот глуп, этот туп, а с простым и жизнь проще. Правильно, трудиться надо". Вот и трудится — два года промелькнули. Другие ужо получили аттестаты, ещё весной разъехались кто куда — кто в институт, кто в армию, кто в техникум подался, а она да Люба, тоже невезуха, вдвоём так и вкалывают на комбинате — чтоб он сгорел! И почему обязательно надо есть мясо? Живут же люди по прозванию "вегетарианцы", едят только зелень: траву всякую, овощи, фрукты. Разве мало у нас земли, чтобы выращивать на всех картошку, капусту, свёклу, морковку? Подсолнухи — тоже вещь: масло можно давить — чем плохое масло? Почему обязательно надо заниматься живодёрством?!
Её кто-то стукнул по плечу, обернулась — Игорь!
— Здорово, невеста! — он крепко взял её под руку.
Танька решительно, резко отстранилась.
— Чего? Не выспался?
— А че?
— Ниче. Не засватана.
— Ну?
— Загну!
— Учтём. Вечером жди.
— Ага, приходите в шесть часов, нас как раз дома не будет.
— Смотри ты, говорунья. Я же серьёзно.
— А я что? Прям падаю от смеха.
Они подходили к проходной. Игорь тронул Таньку за рукав и, кашлянув, сказал:
— Татьяна, погоди два мига.
Она остановилась вполоборота к нему, будто и не с ним стоит, не с ним разговаривает.