Наконец настал вечер, когда заявился Васька Пятунин, — как поняла Танька, за ответом. Ей стало противно. Она тотчас оделась и, несмотря на ворчание матери, ушла к Любе.
Вернулась поздно. Опять не выспится, зато наговорилась вдоволь, душу отвела — такая уж Люба подружка, всё понимает, всегда готова помочь. И поговорили, и песни попели, и на картах погадали. Люба тоже советует не ждать синицу в небе, она б и сама вышла хоть сейчас, да никто не берёт. Герка Шурыгин, школьный воздыхатель, всё норовит пообниматься в тёмных углах, а до серьёзного шага кишка тонка. А других парней просто-напросто нет, не то что в городе, где можно иметь выбор…
Дома было накурено, пахло вином, жареным мясом и одеколоном.
— Принесла нелёгкая! — проворчал отец, лежавший под одеялом с газетой в руках.
Мать гремела посудой на кухне. Танька подошла к ней сзади, обняла за плечи. Вера Прокопьевна вздрогнула, отшатнулась.
— Господи! Напугала-то как! Задумалась, стою, а ты — разве можно так?
И в голосе её, и во взгляде не было обычной теплоты — голос звучал сухо, глаза смотрели как на чужую.
— Что так поздно? Где была?
И, не дав Таньке ответить, быстро сердито проговорила:
— Должна тебе сказать, Татьяна, так не делают. Ты уже не ребёнок. Пришёл человек — по серьёзному делу, за ответом. А ты — как маленькая или дурочка, не пойму.
— А чего они ходят? Не люблю его — сказала! — Танька упрямо надула губы, исподлобья уставилась на мать.
— Чего ты на меня уставилась, как ревизор? На себя посмотри! — Мать закипала, у неё мелко дрожал второй подбородок, глаза округлились, а губы стали тонкими и синими.
Из комнаты выскочил отец.
— Чего ты парню молчишь? — закричал он с ходу. — Он к тебе как человек, а ты?
— Ишь, "не люблю", — продолжала мать. — Любовь ей подавай! Об жизни надо думать, а не глупостями заниматься. Полюбишь!
Танька стояла в углу, растерянно глядя на мать.
— Не привередничай! — взвизгнул отец. — Мать правильно говорит. Посмотри на себя — страхолюдина!
— Макар, Макар, — опомнилась мать.
— Пусть спасибо скажет, что пришёл по-хорошему, по-человечески. Другой бы помусолил-помусолил да выбросил.
Танька часто-часто заморгала, слёзы покатились по её красному с мороза лицу.
— Что вам от меня надо! — со злостью, с болью выкрикнула она. — Избавиться от меня торопитесь, да? Так и скажите! И я уйду, уеду куда-нибудь. Так и скажите…
Родители переглянулись. Вера Прокопьевна осуждающе покачала головой и сделала глазами мужу знак удалиться. Он расслабленно махнул рукой и, бормоча как старик, ушёл в комнату. Вера Прокопьевна закрыла дверь. Танька плакала навзрыд, она близка была к истерике. Вера Прокопьевна налила воды и придвинула кружку Таньке.
— На-ка, выпей да успокойся. Никто тебя насильно не заставляет. Как хочешь.
Она заморгала точь-в-точь как Танька, порывисто обняла дочь, прижала к груди и разревелась вместе с ней. Так они выли и раскачивались, хлюпая мокрыми горячими носами, бормоча что-то бессвязное — каждая своё, не слушая друг друга, выплакивая обиду и горечь своей замкнутой жизни.
Уже поздно ночью, после долгого сердечного разговора с матерью с огласилась Танька подумать и дать твёрдый ответ не позднее, чем через две недели — ровно столько, как вывела в уме Танька, надо было, чтобы почта сходила до областного центра и обратно.
На другой день, в перерыв, Танька выманила Любу из столовой (сама она бегала обедать домой) и, краснея от стыда и смущения, попросила её сегодня же, безотлагательно написать Николаю письмо, в котором промежду прочим говорилось бы про неё, Таньку, что её, дескать, усиленно сватают, но она, дескать, не мычит, не телится, тянет резину, хотя парень, который сватается, вполне ничего. И пусть Николай срочно-пресрочно вышлет ответ и напишет, думает ли приехать к Новому году. И непременно — привет от Таньки Стрыгиной и самые наилучшие пожелания здоровья, успехов и счастья в личной жизни.
— Ой, Танюшка! — только и сказала Люба, внимательно, с интересом глядя на подружку.
Танька сжала ей руку и, сдерживая готовые вот-вот вылиться слёзы, тихо попросила:
— Вечером напишешь, ладно?
— Ой, конечно! Но как же ты так? И давно? — в голосе Любы звучали и жалость и удивление.
Танька кивнула опущенной головой и вдруг, сорвавшись с места, кинулась бегом из столовой.