"Труд — источник всякого богатства, утверждают политикоэкономы… Много сотен тысячелетий тому назад, в ещё не поддающийся точному определению промежуток времени того периода в развитии земли, который геологи называют третичным, предположительно к концу этого периода, жила где-то в жарком поясе, — по всей вероятности, на обширном материке, ныне погруженном на дно Индийского океана, — необычайно высокоразвитая порода человекообразных обезьян… Они были сплошь покрыты волосами, имели бороды и остроконечные уши и жили стадами на деревьях…" Сергей перелистнул страницу: "Совершенно белые кошки с голубыми глазами всегда или почти всегда оказываются глухими. Постепенное усовершенствование человеческой руки…"
На дне Индийского океана, на развесистых ветвях коралловых деревьев сидят совершенно белые кошки с голубыми глазами, и все они глухие… Он крадётся по тонкой ажурной ветке, взбирается на стенку, на свежую ещё кладку, и мяукает — широко разевает рот, но звука собственного голоса не слышит — глухой. Налево от него Кузичев, направо — Мартынюк, оба покрыты волосами, у обоих остроконечные уши и бороды клинышком… Он пытается класть кирпичи, но руки-лапы не могут удержать их, они выскальзывают и тонут в жуткой фиолетовой глубине… Кирпич за кирпичом, переворачиваясь, плавно уходят в глубину, за ними ныряют с веток белые кошки с голубыми глазами… Он прыгает на ветке, взмахивает руками, бьёт себя по бёдрам, всё дерево трясётся, ветка с хрустом ломается, нарастает грохот, и он раздирает глаза: перед ним останавливается пустой вагон…
В вагоне он достал пачечку мятых бумажек, пересчитал — семьдесят пять. Он выругался, обозвав себя и Мартынюка скотами.
В прихожей горел неяркий свет, матовый шарик под потолком. Сергей уже по привычке с порога бросил взгляд на дверь хозяйки — замочек. Значит, Максимовна не появлялась, сидит в деревне у дочери, ну и слава богу, хоть недельку-другую пожить без её занудных нотаций и подозрительных подглядываний.
Двери в их комнату и в кухню были распахнуты, проёмы темнели не глухо и немо, как бывает в пустой квартире, а лучились теплом и уютом.
Он снял плащ, разулся, пошёл в носках. Заглянул в комнату — сонное царство: на диване лежат, посапывают в четыре ноздри Надюха и Оленька. Самые дорогие существа на свете.
Он стоял, смотрел на них, спящих, тёплых, родных, и сердце его как бы очищалось от житейской дневной накипи и готово было на самые щедрые движения: будет, теперь уже точно будет у них своя квартира, и не надо с трепетом ждать, что скажет, как решит сумасбродная, выживающая из ума старуха — то ли ещё месяц позволит пожить у себя, то ли с дурной ноги заставит выметаться. Будет квартира, а уж отделать её они сумеют, мебель заведут, книжные шкафы, книги, а там, может, и правда, получится у тестя с дачей. Климат в Ленинграде неважный, сырой, Оленька болеет часто. У его стариков в Осташкове хорошо, слов нет, но попробуй-ка помотайся с ребёнком на поезде за четыре сотни километров — не больно-то разбежишься каждую неделю, а на всё лето отправлять дочку к старикам тоже не хочется — тоскливо. Да и тревожно: простудится, заболеет там — хоть и есть в Осташкове и больницы, и врачи, но всё-таки не дома, не под родительским крылышком. Не усмотрит бабка, не развернётся — вот и готово, воспаление лёгких. Было уже, и не раз. Так что права Надюха, надо, чтобы тут, при них была Оленька, а значит, прав и тесть: нужна дача и садовый участок нужен. Пусть дочка пасётся, клюёт свежую ягоду, морковку, горошек, а глядишь, и яблони привьются, тоже очень и очень полезно, когда прямо с дерева.
Сергей по-быстрому вымылся под душем, растёр крепкое своё тело махровым полотенцем — усталость как рукой сняло, хоть снова на стенку, в ночную смену. Тихо, стараясь идти по одной половице, чтобы не скрипело, прошёл на кухню и замер, удивлённый. За столом сидела улыбающаяся полусонная Надюха. На плите посапывал закипающий чайник, заманчивой горкой лоснились на сковородке оладьи.
— А ты чего? Спала бы, — сказал он вроде бы недовольно.
— Оленьку переложила. Тебя покормлю. Голодный?
Она сладко зевнула, потянулась — вверх, к нему, встала, обняла его за шею, прижалась, горячая, ласковая. Была она розовая со сна, пахнущая кремом, которым на ночь смазывала руки и плечи. Голубые глаза смотрели мягко, влюблённо.
Тоненько свистнул чайник. Сергей выключил газ. Надюха взяла его руки в свои. "Ой, какие шершавые!" Помазала своим кремом. Втирает крем, поглаживает руки, а сама вдруг притихла, поглядывает робко, туманно. И Сергею через руки передалось от неё… Потом снова пришлось греть оладьи, тёщины гостинцы.