На третьем, самом потёртом листке было написано:
— "Я есмь Истина. Всевышний, подвигнутый на Жалость стенанием тебе подвластного народа, ниспослал меня с небесных кругов, да отжену темноту, проницанию взора твоего препятствующую. Я сие исполнила. Все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим. Ты проникнешь во внутренность сердец. Не утаится более от тебя змия, крыющаяся в излучинах душевных. Ты познаешь верных своих подданных, которые вдали от тебя не тебя любят, но любят отечество; которые готовы всегда на твоё поражение, если оно отмстит порабощение человека…"
— Вот так, мужики, — значительно, как бы подводя итог своим собственным мыслям, произнёс Коханов.
— М-да, — произнёс Кузичев. — Сказано — не вырубить топором. — Он перевёл взгляд на Сергея. — Своди Коханова, интересно узнать, кто писал. Профессор-то наверняка должен знать.
Мартынюк махнул рукой — дескать, нашли, чем баловаться, — и, поднявшись, похлопал себя по ляжкам.
— Говорю, в музей снести, купят.
— Обормот, — беззлобно ругнулся Кузичев.
— А может, сейчас? Давай! — загорелся Коханов. — Ну!
Сергей вопросительно взглянул на Кузичева.
— Только по-быстрому, — соблаговолил тот.
Сергей и Коханов вскочили и загрохотали вниз по лесам.
Андрей Леонидович готовился к поездке в Москву и был, по словам Христины Афанасьевны, "занят до чрезвычайности". Однако, когда Сергей рассказал про их дело и показал листки, она немедленно направилась в кабинет. Сергей и Коханов были тотчас же приглашены для разговора.
Андрей Леонидович вышел из-за стола, с одной стороны разгруженного, но зато заваленного книгами с другой, поздоровался за руку, пригласил садиться на диван. Из-за спинки второго дивана поднялась лохматая голова Павлика, выставились его любопытные глаза. Андрей Леонидович взял листки, почти точь-в-точь как недавно это делал Коханов, тщательно осмотрел, близоруко вглядываясь в каждый, и потребовал, ни к кому не обращаясь:
— Очки!
Христина Афанасьевна неслышно порхнула к столу. В следующий миг Андрей Леонидович, уже в очках, сосредоточенно сопящий, кидающий из одного угла рта в другой потухшую трубку, погрузился в чтение.
— Спички, — едва внятно пробормотал он.
Сергей с готовностью поднёс огонь. Он не спускал глаз с профессора. Не здесь — там, в далёких древних временах Андрей Леонидович. Шевелятся волосы, волнами перекатывается седой пушистый вал вокруг мощной головы. Ходят, вздуваются желваки, двигаются насупленные густые брови, и трубка покачивается — вверх-вниз, вверх-вниз. Бормочет профессор, хмыкает, усмехается сам себе. Опять погасла трубка! Отшвыривает её в угол дивана, ругается невнятно и вдруг: "Ха!" Прищурясь, не выпуская листков, проковылял к шкафу. Быстро отыскал нужную книгу, вернулся с ней, читая на ходу. Потрёпанная, рыжеватая от времени, старая книжка. "Сколько же ей лет?" — подумал Сергей.
— Андрюша, — не выдержала Христина Афанасьевна, стоявшая возле дивана в ожидании.
Он рассеянно кивнул.
— Да, да, сейчас. — И вдруг издал хищный радостный возглас: — Сарынь на кичку!
В этот момент распахнулась дверь кабинета, и вошёл Александр — в плаще с поднятым воротником, с мокрыми от дождя волосами, казавшимися смазанными маслом и тщательно прилизанными. Небрежно кивнув сидящим на диване Сергею и Коханову, он вынул из портфеля свиток тонкой сероватой бумаги.
— Успели, — коротко сказал он, протягивая отцу свиток.
Андрей Леонидович отбросил листки, книгу и с той же жадностью, с какой только что разглядывал листки, схватился за принесённые Александром бумаги.
— Извините, — пробурчал он, качнув головой.
Это были два куска, явно отрезанные от рулона, довольно широкие и длинные, так что Андрею Леонидовичу приходилось вытягивать руку, чтобы развернуть их во всю длину.