Изнутри заструился свет, и на поверхность выкатился «паккард», на крыше которого спереди горел прожектор. Потом выехал «кадиллак» директора. Замыкал процессию второй «паккард», тоже с прожектором, но только светившим назад. Автомобили прошелестели шинами через двор и исчезли.
– Ровно два пятнадцать, можно часы проверять, – сказал начальник.
– Это он домой, товарищ Железнов? – спросил молодой голос.
– Как же, «домой». Сегодня у нас чего? Фиолетовый день, по старому воскресенье. В Кремль поехал, к Самому. Через день ездеет. Порядок такой.
Подчиненный почтительно понизил голос:
– Не спит ночью Сам-то. О народе заботится.
– Товарищ Сталин никогда не спит. Особенный человек. Одно слово – гений. Только и у нас с тобой, Мишкин, служба важная. Вот ты парень молодой, малограмотный, по-прежнему сказать – лапоть деревенский, а уже по пятой категории оклад получаешь плюс карточки в распределитель. Доверяет тебе партия. И, главное, вся дорога перед тобой открыта, только старайся. Покажешь себя – можешь попасть в «нижние». А там, глядишь, и в личную охрану товарища Громова. Это, брат, не хухры-мухры.
– «Нижние», «личные» – это понятно. А еще я от ребят слыхал, будто некоторых в Заповедник какой-то берут?
Железнов рявкнул:
– От ребят? От каких это ребят? Фамилию назови!
– Я не помню… Сболтнул кто-то, – заблеял перетрусивший Мишкин.
– Говори фамилию, паскуда! Не то сам ответишь за разглашение, по всей строгости!
– Сельдереев говорил. Утром, в столовке…
– Сельдере-ев? – зловеще протянул начальник. – А ну марш за мной в дежурку. Чтоб не отперся, гнида!
Мимо раздевалки прогрохотали шаги: грозные – начальника, семенящие – подчиненного.
Повезло доктору Норду! Путь к отступлению был открыт. Но Гальтон и не взглянул в сторону выхода. Он спешил назад, к петуху и курице, где дожидался Айзенкопф.
– Что так долго? Обход давно закончился. – Биохимик был недоволен. – Теперь куда?
Норд стал припоминать, с какой стороны ректорская библиотека. Кажется, через анфиладу направо.
– Вон туда!
Полки с книгами, огромный глобус, витрина с минералами… Не то!
А, вот они где, барельефы выдающихся ученых.
Луч фонарика пробежал по лисьей физиономии Ньютона, по ехидной улыбочке Эйлера и остановился на щекастом, простецком лице русского полимата.
– Почему вы уставились на этого толстяка? – нетерпеливо сказал Айзенкопф. – И что это вы всё бормочете?
– Это стихотворение Ломоносова «Утреннее размышление о Божием Величестве», в котором дается рифмованное, но довольно точное описание солнца.
Когда бы смертным столь высоко
Возможно было возлететь,
Чтоб к солнцу бренно наше око
Могло, приблизившись, воззреть,
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно Океан.
– Ну и что?
– «Око», а не «очи», заметьте.
Курт начал злиться.
– Вы с ума сошли, Норд? Мы залезли к черту в глотку только ради того, чтобы выслушивать ваши дурацкие мысли по поводу архаичного стихосложения?
– Смотрите: одно око у него смотрит вниз, а второе кверху, оно будто обращено к солнцу. Помню, я еще подумал – что это Ломоносов какой-то косой. А это у него просто глаз перевернут.
Доктор потрогал выпуклый мрамор, надавил. Камень чуть подался – или показалось?
Он придвинул фонарик вплотную.
– Глядите, тут в выемке зрачка что-то вроде прорези. Есть у вас отвертка или хотя бы нож?
– Есть и то, и другое.
– Дайте, дайте!
Чуть подрагивающей от волнения рукой Норд вставил кончик отвертки в зрачок светочу русской науки.
Пришлось приложить значительное усилие, но глаз, поскрипывая, шевельнулся. Вероятно, его очень давно не поворачивали, и в резьбу забилась пыль. С каждой секундой дело шло легче.
Вот око, наконец, встало на свое место, Михаил Васильевич избавился от косоглазия. В то же мгновение что-то звякнуло, весь каменный медальон качнулся, а один его край отделился от стены.
– Это дверца! Тайник! – ахнул немец.
За мраморной крышкой открылась небольшая выемка. Там, выстроенные в ряд, стояли четыре небольших флакона старинного вида: круглый, квадратный, треугольный и фигурный – в виде амурчика с крылышками.
– Светите же!
Стерев со стекла пыль, Гальтон увидел, что в каждой из склянок налита жидкость. Возможно, одинаковая – во всяком случае, одного и того же желтого цвета.
Доктор отвернул одну крышечку, понюхал. Запах показался ему знакомым.
– Чем это пахнет?
Открыл второй пузырек, третий, четвертый – тот же аромат.
– Самсонитом! Этот запах ни с чем не спутаешь! – воскликнул Айзенкопф.
Он прав! Как можно было сразу не вспомнить кисловатый, немного терпкий аромат медиатора концентрированной информации!
– Как он мог сюда попасть? И что за сведения он содержит?
– Выпьем – узнаем. Закрывайте…
Вдруг биохимик глухо вскрикнул, светя на флаконы.
– Жидкость испаряется! Черт, черт, черт! Их нельзя было открывать! Существует способ защиты самсонита от несанкционированного употребления! Добавляется особый испаритель, и раствор улетучивается в течение одной минуты!
– Значит, нужно выпить их все, пока не поздно! Я два и вы два!
Доктор Норд схватил стеклянного амурчика и пирамидку.
– Взгляните!
Палец Айзенкопфа указывал туда же, куда светил фонарик, – вглубь ниши. На стене мелом было написано: «Ne buvez q'une seule!»
– Должно быть, информацией заряжена только одна бутылочка. В остальных может оказаться яд…
Гальтон быстро поставил пузырьки на место.
Уровень желтой жидкости в склянках таял на глазах. Хотя все пробки были снова завернуты, процесс не остановился и даже не замедлился.
– Что делать, Курт?
– Не знаю… Еще полминуты, и будет поздно.
– Я выпью! И будь что будет!
Но который?
Взгляд Норда скользил с флакона на флакон.