Мэри уже привыкла к увесистым русским порциям, поэтому картошку накладывала не стесняясь. Вывалила поверх нее рыбу, старательно вытрясла густой темно-красный соус и уселась поближе к торцу стола - туда, где традиционно кучковалось руководство экспедиции. Было интересно послушать, как здесь решаются дела, да и от Арлена недалеко...
- Будешь? - сразу приветливо улыбнулся он ей и качнул в руке литровую банку с мутноватым содержимым.
Вообще-то Мэри была согласна съесть из его рук что угодно, а уж сладковатый березовый сок она была готова пить и пить.
- Обязательно! - воскликнула девушка счастливо и подставила кружку.
Прерванный с их появлением разговор возобновился. Арлен, военрук и директриса тихо обсуждали предстоящее захоронение.
- Наряд от комендатуры будет, - загибая пальцы, докладывал Алексеич, - три залпа, как положено. Председатель сельсовета, коммунисты, ветераны...
Солнце начало пригревать спину, ря-пуш-ка оказалась деликатесом, а голос порой вступающего в беседу Арлена завораживал. О том, что сегодня начался очередной месяц ее пребывания в СССР, Мэри сообразила лишь в самом конце завтрака, сливая в кружку остатки из зачерненного сажей чайника.
- Пятый! - негромко выкрикнула она, собирая внимание на себя.
- Что "пятый"? - доброжелательно блеснули в ее сторону линзы директрисы.
- У меня пятый месяц пошел в СССР! - гордо пояснила Мэри.
- Хороший срок... - пробормотал куда-то под стол военрук.
- И как? - коротко покосившись на него, спросила Яблочкова, - что самое интересное?
- Люди, - уверенно кивнула Мэри. - Сначала я решила, что вы совсем-совсем другие. Потом вдруг поняла, что внутри - такие же самые. А сейчас... - она широким жестом повела рукой с кружкой вокруг себя, - сейчас я думаю, что вы - как мы, но другие.
- О, диалектика Гегеля! - звонко засмеялась Чернобурка. - Узнаю!
"А и правда - пятый месяц", - подумала, удивленно покачивая головой, Мэри. - "Вроде и немного, но какая бездна впечатлений"!
Да, самое важное - людей - она разглядела не сразу, их долго заслоняла внешняя непохожесть местной жизни, проявляющаяся во множестве деталей быта. Отсутствие супермаркетов, длинные сугробы по обочинам улиц, множество газетных стендов и обилие красного в наружной агитации... Ко всему этому надо было привыкнуть.
Вообще, она поначалу наивно полагала, что для понимания этой страны нужно обязательно проникнуться духом коммунистических ритуалов, и раз за разом честно пыталась их постичь. А потом однажды ей вдруг открылось, что даже сами их участники считают все это бессмысленным. Открытие ее ошарашило, потому как вера советских людей в светлое коммунистическое будущее, порой переходящая, с американской точки зрения, в жертвенность, не вызывала сомнений.
"Вероятно", - думала она, - "они хранят эту веру в сердце, в "церкви, что в ребрах", а публичные ритуалы сохранили свое звучание только для поколения, что их породило и сейчас почти ушло. Наверное, это даже уважительно - сохранять все как есть, пока живы эти люди".
Объяснение выглядело логично. Но все равно у Мэри оставалось ощущение, что она не успела понять здесь что-то очень важное, и это ее беспокоило. Впрочем, время еще оставалось.
"А если случится..." - что может случиться, она даже про себя суеверно не проговаривала, но пульс начинал при этом частить, а щеки вспыхивали, - "то времени будет много".
Завтрак постепенно завершился, и отряд, оставив в лагере дежурных, двинулся на последний в этой экспедиции поиск. Стоило чуть пройти по полю, как вокруг стало понемногу темнеть. С востока, гася утреннее свежее солнце, потянулась дымка. Она быстро густела, превращаясь в плотный облачный слой. Пошел по вершинам, по траве ветер, не стесняясь прохватывать людей своими знобкими касаниями. Потом отряд втянулся в угрюмый ельник, и под ногами зачавкали складки тяжелой грязи.
Мэри почувствовала, как вокруг этого дивно начавшегося утра начинает что-то сгущаться, скручиваться - темное и тягучее, лишающее его всякого смысла и счастья. Куда ни кинь взгляд, всюду были ломаные стволы и неопрятный лесной хлам - местами подсохший, местами облепленный грязью, оставшейся после обтаявшего снега.
Лес в глубине своей был еще мертв, даже первые признаки ранней зелени не производили впечатления пробудившейся жизни, уж очень она здесь была тихой и невыраженной. Скорее, это была не жизнь, а смутные намеки на присутствие в мертвом краю чего-то живого. Казалось, что погибшие и безнадежно высохшие, здесь перешептываются, протяжно поскрипывая, сами деревья, неявно и приглушенно, словно бы действительно неживые голоса.