На вьяле делла Мура Тарчинини твердой рукой позвонил в дверь семейства Гольфолина, из-за которой раздавались звуки чарующей музыки, напомнившей ему манеру великого Боккерини. В отличие от того, что произошло с ним на виа Сан Лоренцо, дверь почти сразу открылась, а появившаяся в проеме прелестная брюнетка разгневанным голосом выпалила:
— Вы что, совсем стыд потеряли?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тарчинини не сразу нашелся, что ответить на этот вопрос, столь странным и неуместным он ему показался, и добрую минуту простоял с разинутым ртом, уставившись на красотку, встретившую его с такой грубой бесцеремонностью. Потом его охватила злость: до каких же это, интересно, пор он будет развлекать этих бергамцев, изображая из себя мальчика для битья? Нет, пора кончать — во-первых, потому, что Ромео был уже не в том настроении, чтобы позволить безнаказанно разговаривать с собой подобным тоном, а во-вторых, нельзя же все-таки допускать, чтобы уроженцы Бергамо взяли себе за привычку обращаться с веронцами, будто это какое-то умственно отсталое племя...
— А не кажется ли вам, синьорина, — сухо поинтересовался он, — что вы разговариваете со мной каким-то странным тоном? Я ведь не какой-нибудь коммивояжер, который пытается всучить вам свой товар, а университетский профессор! И никак не возьму в толк, что дает вам право сомневаться в моей способности испытывать стыд — конечно, когда на то есть хоть какие-то причины!
Девица взглянула на Ромео совсем другими глазами и со вздохом прошептала:
— А вам идет, когда вы сердитесь...
Этот тон понравился Тарчинини куда больше, однако он так и не получил необходимых разъяснений.
— Могу ли я узнать, синьорина, каковы причины такого, скажем прямо... странного приема?
— Вы что, не слышите?
— Да, я слышу музыку, ну и что из этого?
— Но ведь они только что начали финальное аллегро квинтета до-мажор Альбинони.
— Не понимаю, какое это имеет отношение...
— Да что тут непонятного, ваш звонок мог им помешать! У нас здесь все знают, что от семи до девяти вечера сюда лучше не ходить!
— Вы должны меня извинить, синьорина, но я приехал из Неаполя, и до нас пока еще не дошли слухи о нравах и распорядке дня семейства Гольфолины, как, впрочем, и привычка держать гостей за порогом...
Реплика сделала свое дело, и служанка, теперь уже с нескрываемым восторгом, уставилась на Тарчинини.
— Ах, как же вы красиво выражаетесь, синьор... извините, не знаю вашего имени...
— Аминторе Роверето.
— Аминторе... — проворковала она.— Жаль, что мне не досталось такого благозвучного имени... А вот меня зовут просто Терезой... Соблаговолите следовать за мной, только тихонько, договорились?
Ступая вслед за Терезой, веронец проник в прихожую, стены которой были сплошь увешаны портретами прославленных музыкантов. На невысокой мебели стояли бюсты композиторов и красовались старинные музыкальные инструменты.
— Похоже, в этом доме живут меломаны, а? — прошептал Тарчинини.
— Ma che, — обернулась служанка, — неужели вы и вправду никогда не слыхали о квинтете семейства Гольфолина? Они ведь известные исполнители музыки XVII— XVIII веков.
Тереза провела его в гостиную, которая сразу же покорила веронца. Теперь, когда дверь была закрыта, музыка звучала еще отчетливей.
— Так что же вам угодно, синьор? — осведомилась служанка, усадив нежданного посетителя.
— Поговорить с кем-нибудь, кто мог бы сдать мне комнату в этом доме.
— Вы хотели бы снять здесь комнату?
— Мне порекомендовал обратиться к семейству Гольфолина падре Фано.
— А, тогда вам лучше всего поговорить с доньей Клаудией. Все-таки странно, что такой синьор, как вы, желает поселиться в этом доме, разве нет?
— Дело в том, что я остановился в гостинице «Маргарита», что на пьяцца Витторио Венето, но это слишком далеко... Потому что, как ни грустно в этом признаться, дитя мое, человек я уже не молодой, и мне было бы удобней жить поближе к работе.
— А что это у вас за работа?
— Я археолог, дитя мое, и в данный момент изучаю венецианское влияние на бергамскую средневековую архитектуру.
— Надо же! Смотрите, как интересно... А вы женаты?
— Нет.
— А почему у вас обручальное кольцо?
— Это для обмана.
— Как это понимать, синьор?
— Должен вам признаться, синьорина, что я никогда не жаловался на недостаток внимания со стороны вашего пола, да и сам был слаб по этой части... Вот и решил, — указал он на свое обручальное кольцо, — предпринять некоторые меры предосторожности... Потому что, в сущности, я очень ценю свою свободу...
— Это все потому, что до сих пор не встретили женщину, которой бы с радостью принесли ее в подарок...
По тону служанки можно было легко догадаться, что сама она охотно приняла бы такой подарок, и Тарчинини, вот уже в который раз, поблагодарил Создателя, что тот наградил его талантом обольщать прекрасный пол.
Последовала краткая пауза, в течение которой Ромео пожирал глазами бросавшую на него томные взгляды Терезу. Ситуация становилась все более угрожающей для добродетели обеих сторон, но тут наш веронец — вспомнив об отнюдь не безосновательных опасениях супруги своей Джульетты — сделал попытку стряхнуть с себя дьявольское наваждение и, слегка задыхаясь от волнения, поинтересовался:
— А их много... этих... Гольфолина?
— Ну, во-первых, дон Ладзаро Гольфолина, он у них первая скрипка, и жена его, Клаудиа, она играет на альте. Потом отец синьоры, дон Умберто Джиленто, который одинаково хорошо играет и на виолончели, и на флейте. Еще донья Софья, тоже играет на альте, как и ее свекровь. Наконец, Марчелло Гольфолина, муж доньи Софьи, он у нас вторая скрипка. Ах да, я еще забыла про бабушку, донью Клелию, это супруга дона Умберто.
— Ну а она на чем играет?
— Ей, бедняжке, только играть не хватало... Скажите спасибо, что хоть ведет себя прилично...
— А вы сами?
— Я? — засмеялась Тереза.— Ну, я тоже люблю музыку... Думаю, теперь я бы без нее и дня не смогла прожить... Только, к сожалению, я не умею играть ни на каком музыкальном инструменте... Так что на мою долю остается содержать их в порядке... Чищу скрипки... Навожу глянец на виолончели... Слежу за чистотой... А когда хозяева собираются на концерты, упаковываю их инструменты, словно детей пеленаю...
— Выходит, сами вы с ними не ездите?
— Нет... Ведь надо же кому-то оставаться дома, следить за доньей Клелией... А, слышите? Это уже конец аллегро... Пойду доложу синьоре.
И она на цыпочках удалилась, с чрезвычайной осторожностью притворив за собой дверь.
Удобно устроившись в кресле, Ромео чувствовал себя как дома. Ему здесь явно очень нравилось. Он уже заранее предвкушал покой, которого у себя так часто был лишен из-за непрерывных детских ссор. К тому же он был большой любитель музыки и даже слыл в своем кругу незаурядным знатоком. Ему было немножко горько от мысли, что он спутал Боккерини с Альбинони — но, в конце концов, ведь с кем не бывает... Тарчинини мечтал, что эта уютная, наполненная музыкой обстановка будет ему идеальным отдыхом после многотрудных дневных расследований. Оттуда мысль его естественным образом перешла к трупу Баколи... Бедный парень... Конечно, если верить комиссару Сабации, он вовсе не был примерным гражданином, но все-таки такой ужасный конец... Нашего веронца всегда глубоко печалила чужая смерть, ибо, наделенный богатым воображением, он сразу представлял себя в роли умершего и, искренне считая, будто оплакивает других, на самом деле наш милый эгоист Ромео скорбел о самом себе.