Синьор Чиленто ограничился легким кивком головы, Ромео же учтиво выразил ему свое почтение.
— Мой сын Марчелло.
Он был похож на отца, правда, погрубей и помрачнее, но в общем, вполне красивый мужчина, этакий самец в полном расцвете сил. Он попытался изобразить улыбку, приветствуя постояльца, но она так активно не понравилась последнему, что веронец в ответ лишь бросил:
— Добрый вечер, — и тем ограничился.
С таким явным пренебрежением, что оно даже не выглядело оскорбительным, Клаудия бесцеремонно подтолкнула вперед молодую белокурую женщину с каким-то унылым, бесцветным лицом.
— Моя невестка Софья.
Тарчинини собрался было сказать этой бедняжке Софье что-нибудь особенно приветливое, она с первого же взгляда вызвала у него какую-то жалость и сострадание, но синьора Гольфолина, не дав ему времени, тут же отослала невестку обратно в кресло, где она сидела всего мгновенье назад.
— Ну вот, синьор, теперь вы знакомы со всеми. Надеюсь, мы станем друзьями. Присядьте, прошу вас. Не хотите ли чашечку кофе?
Ромео ответил утвердительно, и донна Клаудия, обратившись к невестке, бросила:
— Может, вы приготовите, Софья?
Он почувствовал, что за вежливым вопросом скрывалось приказание, не терпящее никакого неповиновения, и подумал, почему бы не поручить это Терезе.
Час прошел в светской болтовне обо всем и ни о чем. Когда речь зашла о Неаполе, дон Ладзаро попытался уверить постояльца, будто его квинтет имел там когда-то бурный успех. Тот сразу же поддержал эту невинную игру, сделав вид, будто припоминает, что и в самом деле... Потом перешли к музыке, и хитрец Ромео признался в своей слабости к итальянской музыке XVIII века. А Клаудия тут же сообщила, что это и есть их излюбленный конек.
Около половины седьмого Клаудия поднялась и, извинившись перед Тарчинини, сообщила, что приближается время репетиций, а у них никак не получается адажио из квинтета до-мажор Альбинони, особенно в том, что касается партии альта. По тому, как она опустила глаза, Ромео сразу догадался, что речь идет о Софье, и испугался, что сейчас ее начнут позорить при постороннем. Но, к счастью, все обошлось, и, еще раз поприветствовав веронца, члены семейства Гольфолина один за другим покинули гостиную. Клаудия немного задержалась, чтобы вручить Тарчинини ключ от входной двери.
— Само собой разумеется, синьор, вы вольны возвращаться, когда вам будет угодно. Комнату свою вы знаете, так что можете чувствовать себя как дома.
— От души благодарю вас, синьора... Надеюсь, ваша матушка, синьора Чиленто, находится в добром здравии?
— А вы что, уже с ней встречались?
Ромео пересказал ей беседу, которая произошла у них накануне здесь же в гостиной.
— Прошу извинить меня, синьор Роверето, — Клаудия казалась явно встревоженной, — за то, что я задаю вам подобный вопрос, но... она... вела себя вполне... нормально?
— Не скрою, синьора, она, конечно, выражалась несколько... туманно, но ничего страшного не произошло. Думаю, просто она приняла меня за кого-то другого.
— В таком случае, синьор, теперь вам понятно, почему я не стремлюсь, чтобы моя бедная матушка слишком часто показывалась на людях... Нет-нет, вы не подумайте, она вовсе не сумасшедшая... но иногда, раза два-три в месяц, на нее что-то находит, и она будто грезит наяву... К несчастью, вам выпало встретиться с ней в один из таких неудачных моментов. Прошу вас, не судите ее слишком строго... И нас тоже…
Покинув дом семейства Гольфолина, Тарчинини направился к пьярце Веккья и зашел в «Меланхолическую сирену», где Луиджи встретил его, словно они были старыми друзьями.
— Что вы желаете выпить, синьор профессор?
— Даже не знаю... Я ведь еще и не ужинал. Может, вы посоветуете мне, где бы я мог перекусить, а?
— Ну... если вы не очень привередливы… Я тут состряпал себе minestrone alla romana[4] и ваше неаполитанское блюдо, sartu[5], так что, если вас это устроит, сочту за честь пригласить вас поужинать со мной, кстати, скажете мне свое мнение о моем sartu, ну так как?
Растроганный таким радушием, Ромео с радостью принял приглашение, при условии, что Луиджи Кантоньера позволит ему заплатить за вино и достанет из своих запасов самое наилучшее.
— Вообще-то у меня есть «Барбареско», 1961 года...— как-то робко предложил хозяин.
— Отлично, «Барбареско» так «Барбареско»!
— Дело в том, что оно, пожалуй, будет несколько дороговато...
— Что может быть дороже дружеской встречи!..
— В таком случае, синьор, — лицо Луиджи сразу расцвело, — присаживайтесь вон за тем столиком, в уголке, а я пока спущусь в погреб за вином.
Новообретенные друзья превосходно поужинали, и Тарчинини признал, что сарту Кантоньеры — лучшее из всего, что он когда-либо едал у себя в Неаполе, доставив тем самым явное удовольствие Луиджи. Крепкое, отдающее запахом фиалок «Барбареско» привело сотрапезников в состояние безоблачного оптимизма, которому, казалось, не были страшны никакие удары судьбы. Когда они уже прихлебывали кофе и покуривали сигары из личных запасов Луиджи, веронец решился наконец коснуться темы, которая не давала ему покоя.
— Представляете, дружище, этой ночью мне при снился тот несчастный парень, о котором вы рассказали мне вчера... Кажется, его звали Баколи?
— Да, Баколи.
— Какая ужасная судьба, умереть таким молодым...
— Что поделаешь, все мы в руках Божьих, разве не так?
— Так-то оно так... Вы хорошо его знали?
— Да как сказать... — пожал плечами хозяин. — Настолько, насколько можно узнать человека, который похож на лису...
— На лису?..
— Ну да, на лису, которая все время заметает за собой следы.
— А вы не знаете, где он жил?
— Может, и знаю... да только раз уж он сам это скрывал, с чего бы мне теперь нарушать волю покойного?
— А Альберто Фонтега?.. Вы о нем когда-нибудь слышали?
— Почему это вы меня об этом спрашиваете?
— Потому что я только что занял его комнату в доме Гольфолина, что на вьяле делла Муре.
— Нет, не слыхал...
— И этот парень тоже исчез.
— Исчез?
— Взял и удрал, не заплатив за комнату. Какой-то друг приходил потом забрать его пожитки.
— Вот она, нынешняя молодежь... — снова пожал плечами Луиджи. — Я вам вот что скажу, синьор профессор, занимайтесь вы лучше своей археологией... куда спокойней.
До своей комнаты Ромео добрался только к десяти часам вечера. Благодаря «Барбареско» он видел будущее исключительно в розовом свете и был готов смеяться над своими прежними тревогами. Ох уж эти бергамцы, вечно они преувеличивают... Правда, Велано погиб, а теперь и Баколи тоже, но это ведь все потому, что они шли напролом, допускали большие оплошности... А кому придет в голову заподозрить полицейского в увлеченном археологией приезжем из Неаполя?
Наделенный способностью ориентироваться в незнакомой обстановке, Тарчинини без труда отыскал с вою комнату. Постель была уже готова, а на ореховом комоде — милый знак внимания — в слегка выщербленной вазочке венецианского стекла красовался букетик цветов. Интересно, кто их мог туда поставить? Клаудия Гольфолина или Тереза? Веронец от всей души желал, чтобы это оказалась Тереза.
Джульеттин муж принялся не спеша раздеваться и был уже в одной рубашке, когда дверь комнаты распахнулась и на пороге показалась донна Клелия.
— Мне просто захотелось пожелать тебе спокойной ночи, — проговорила она с какой-то увядшей, словно стершейся от времени улыбкой, — пока ты еще не заснул, мой Серафино... Пусть тебе снятся приятные сны, ведь наше избавление уже не за горами. Скоро, совсем скоро мы уедем с тобой в Мантую... Спокойной ночи.
И она исчезла прежде, чем Ромео смог придумать, как вести себя в такой непредвиденной ситуации. Он поспешил к двери, намереваясь запереться на ключ и оградить себя от новых вторжений полоумной, но вынужден был констатировать, что ключ отсутствует. Ворча, он вернулся к постели, намереваясь продолжить прерванное раздевание. И только успел разуться, как в комнате внезапно появилась Клаудия.