Спускаясь к воротам Сан Агостино, Ромео пытался подвести итоги всему, что ему удалось узнать с момента появления в старом городе. Теперь он был совершенно уверен, что Эрнесто Баколи — под вымышленным именем — жил в доме Гольфолина и был убит, потому что стал осведомителем Лудовико Велано. Однако веронцу нигде не удалось обнаружить ни малейших следов пребывания Баколи. Можно было подумать, будто парень целыми днями просиживал у себя в комнате и лишь изредка выходил из дому выпить стаканчик в заведении Кантоньеры. Скорее всего Эрнесто встречался с Велано где-то в новом городе. Но ведь как-то же выследили его те, кого он собирался выдать полиции... И каким образом он вступил в контакт с Велано? Почему никто — даже Кантоньера, который, похоже, в курсе всего, что происходит в старом городе, — ни разу и словом не обмолвился про Велано, хотя очевидно, что его расследование должно было вызвать немало толков, если не страхов?
В Каррарскую академию Тарчинини прибыл первым. Изображая из себя примерного туриста, он долго простоял перед полотном Мантеньи, изображающим Мадонну с младенцем. Это созерцание напомнило ему Джульетту и детей. Глаза сразу увлажнились. И только почувствовав на плече руку Сабации, он с трудом вырвался из этого мрачного оцепенения.
— Вижу, синьор профессор, вы по-прежнему влюблены в Мантенью? — И торопливо вполголоса добавил: — Буду ждать вас в кабинете директора, это на втором этаже. Войдете без стука.
— Да, синьор, по-прежнему...— подмигнув коллеге, ответил Ромео.— Признаться, я вообще питаю особую слабость к венецианской школе.
— Что ж, не буду мешать... Желаю вам успехов, и, кто знает, может, еще доведется встретиться?
— Был бы весьма рад.
Они пожали друг другу руки, и Сабация сразу вышел из зала. Веронец еще с четверть часа с отлично сыгранным обожанием простоял перед картинами Пизанелло, Карпаччо и Антонелло да Мессина, делая для возможного наблюдателя вид, будто царапает какие-то заметки.
Войдя в кабинет директора, Тарчинини увидел, что Сабация расположился там, будто у себя дома.
— Директор — мой старый приятель,— пояснил бергамский комиссар.— Я сказал ему, что должен поговорить с вами подальше от нескромных ушей, и он весьма любезно предоставил в мое распоряжение свой кабинет. Чеппо уже поставил меня в известность о том, что произошло в доме у ваших хозяев... Как вы думаете, это самоубийство может иметь хоть какое-то отношение к нашему делу?
— Понятия не имею... Вам так ничего и не удалось выяснить об этом Баколи?
— Кое-что удалось... Он из хорошей семьи... Приехал сюда из Феррары. В прошлом наделал немало глупостей.
— Серьезных?
— Во всяком случае, достаточно серьезных, чтобы просидеть полтора года в тюрьме и чтобы отец, врач, выгнал его после этого из дому. Короче, богема, художник без особого таланта и не слишком разборчивый в средствах, когда ему нужны были деньги...
— Наркотики?
— Не исключено... Но арестовали его тогда по другой причине: мелкие кражи, фальшивые чеки, неоплаченные счета и тому подобное... Вместе с тем, поскольку он вечно нуждался в деньгах, не следует исключать, что он мог быть посредником в торговле наркотиками.
— А как он попал к Гольфолина?
— Неизвестно...
— Может, это ничего нам и не даст, но все-таки любопытно было бы узнать.
— А это самоубийство, как по-вашему, имеет оно хоть какое-то отношение к нашей истории?
— У меня не создалось впечатления, что это самоубийство.
— Думаете, убийство? — Сабация даже присвистнул от удивления.
— Вполне возможно.
— Да, но кто и по какой причине?
— Кто? Понятия не имею. Почему? Здесь у меня есть кое-какие слабые догадки, но о них пока еще слишком рано говорить. А как Баколи впервые вышел на Велано?
— Понятия не имею...
— Вы же понимаете, друг мой, что такие два человека случайно не встречаются. По-моему, кто-то сообщил Баколи о расследовании миланского полицейского, и он сам его отыскал.
— С какой целью?
— Тут нам надо вспомнить, что успел сообщить перед смертью Велано, а также обстоятельства гибели Баколи. Все это убеждает, что Эрнесто пообещал инспектору добыть для него сведения о торговле наркотиками, в противном случае с чего бы это Велано стал прикрывать его своим молчанием?
— Все это выглядит очень убедительно.
— Тогда подведем итоги: Баколи является прямо в дом к Гольфолина, хотя мы и понятия не имеем, кто мог дать ему этот адрес, разве что святой отец... Чтобы не вызвать подозрения у полиции, он представляется там под вымышленным именем. Все из-за того же страха перед полицией он не появляется нигде, кроме «Меланхолической сирены». И тут возникает следующий вопрос: если предположить, что сам Эрнесто не был связан с торговцами наркотиками, то где он мог напасть на их след?
— Ma che! Вы хотите сказать, либо в доме Гольфолина, либо у Кантоньеры, так что ли?
— По-моему, это ясно как Божий день, разве нет?
— Совершенно очевидно.
Они с минуту помолчали, каждый по отдельности пытаясь представить себе, куда ведут их эти предположения.
— Какие у вас планы? — первым прервал молчание Сабация.
— Попытаться выяснить, кто и с какой целью направил Баколи в дом Гольфолина.
Пообедав, Тарчинини снова вернулся в старый город. Добравшись до Старой площади, уже на пороге «Меланхолической сирены» он в дверях столкнулся с каким-то моряком, на которого, наверное, не обратил бы никакого внимания, если бы ему вдруг не пришло в голову пошутить с Кантоньерой.
— Ma che! — бросил он хозяину.— Похоже, Бергамо уже становится морским портом?
— Кузен моей покойной жены... — как обычно, невозмутимо ответил Луиджи,— всегда вспоминает о родственниках, когда остается без гроша в кармане... Подкидываю кое-что, в память о супруге... иначе бы... — Он тяжело вздохнул. — Доброта меня погубит...
— Все мы, итальянцы, такие, тут уж ничего не поделаешь... — поддержал разговор Тарчинини. — Вот я, к примеру, с тех пор, как нашли эту бедняжку Софью Гольфолина, никак не могу прийти в себя, все время какая-то тяжесть на сердце... Прямо дышать трудно...
— Да, я уже слышал... Правда, сам-то я ее не знал, но все равно... такая молодая... Все-таки странные вещи иногда случаются, как вы считаете?
— Я уже начинаю думать, что падре оказал мне плохую услугу, направив в дом к этим Гольфолина... Сами посудите, это самоубийство... А до этого у них убили постояльца... Что-то многовато... Говорят, Бог троицу любит... интересно, кто же будет третий, а?
— Выходит, что вы, синьор профессор, если вы, конечно, верите во всякие дурацкие приметы...
Ромео не мог бы объяснить, почему, но ему показалось, что вторую часть фразы Кантоньера произнес совсем другим тоном, чем первую.
— Мой дорогой Луиджи, похоже, мне понадобится не меньше двух чашечек крепкого кофе и глоточек граппы, чтобы ко мне сегодня вернулось мое обычное спокойное настроение... Положительно, только среди древних камней и чувствуешь себя в полной безопасности. Каждый раз, когда приходится возвращаться в этот мир, мне это нравится все меньше и меньше...
— Вам еще повезло, что у вас есть такая возможность!
— Теоретически... Как подумаю, что сплю на той же кровати, где спал этот бедный парень… прямо что-то внутри переворачивается! Такое впечатление, словно нас что-то связывает, какие-то знаки мне, что ли, оттуда подает... А что это ему пришло в голову поселиться у Гольфолина? Кто его туда послал-то?
— Должно быть, случай...— пожал плечами Кантоньера.— Это ведь такой народ, стучат во все двери, пока где-нибудь не впустят.
Ромео оставил тему Баколи и перешел к более развлекательной: о женщинах. Здесь он был неистощим и пользовался неизменным успехом у мужской части населения. В четыре часа он рассказывал хозяину «Меланхолической сирены» длинную историю о том, как однажды в Риме из-за него чуть насмерть не передрались две артистки. Не желая оставаться в долгу, Луиджи со всеми подробностями изложил, как когда- то никак не мог отделаться от одной девицы из Равенны, и ему пришлось удирать из гостиницы, оставив там все свои пожитки. Он имел глупость пообещать на ней жениться, и эта бешеная вздумала вынудить его сдержать слово с помощью огнестрельного оружия. В половине пятого веронец с трудом оставил эту волнующую тему. Уже прощаясь с ним, хозяин поинтересовался: