"Я сел и стал рассказывать. Как всегда, минуты две продолжалась возня, стоны, толкотня. Кто лез под стол, кто на стол, кто под лавки, кто на плечи и на колени другому и все затихло. Я начал с Александра I, рассказал о французской революции, об успехах Наполеона, о завладении им властью и о войне, окончившейся Тильзитским миром. Как только дело дошло до нас, со всех сторон послышались звуки и слова живого участия: "Что ж он и нас завоюет ?" -- Небось Александр ему задаст - сказал кто--то, знавший про Александра. - Но я должен был их разочаровать -- не пришло еще время, и их очень обидело то, что хотели за Наполеона отдать царскую сестру, и что с ним, как с равным, Александр говорил на мосту.--Погоди же ты! -- проговорил Петька с угрожающим жестом. "Ну, ну, рассказывай мы! " - Когда не покорился ему Александр, т.е. объявил войну, все выразили одобрение. Когда Наполеон, с двенадцатью языками пошел на нас взбунтовал немцев, Польшу,--все замерли от волнения.
"Немец, мой товарищ, стоял в комнате. "А! И вы на нас!" сказал ему Петька (лучший рассказчик). -- "Ну молчи!" закричали другие. Отступление наших войск мучило слушателей, так что со всех сторон спрашивали объяснений, зачем? И ругали Кутузова и Барклая. "Плох твой Кутузов - "Ты погоди", говорил другой. -- "Да что ж он сдался?" спрашивал третий. Когда пришла Бородинская битва и когда в конце ее я должен был сказать, что мы все-таки не победили, мне жалко было их: видно было, что я страшный удар наношу всем. "Хоть не наша, да и не ихняя взяла!" Как пришел Наполеон в Москву И ждал ключей и поклонов, -- все загрохотало от сознания непокоримости. Пожар Москвы, разумеется, одобрен. Наконец наступило торжество -- отступление. "Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его и пошел бить", сказал я. "Окарячил его!" -- поправил меня Федька, который, весь красный, сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие черные пальцы (это его привычка). Как только он сказал это, так вся комната застонала от гордого восторга. Какого-то маленького придушили сзади, И никто не замечал. "Так-то лучше! Вот те и ключи!" и т. п. Потом я продолжал, как мы погнали француза. Немножко пожалели мерзлых французов. Потом, как перешли мы границу, и немцы, что против нас были, повернули за нас, кто-то вспомнил немца, стоявшего в комнате. "А, вы так-то? то на нас, а как сила не берет так с нами ?" И вдруг все поднялись и начали ухать на немца так, что гул на улице был слышен".
Немец - посетитель упрекнул Толстого в том, что рассказ его был слишком односторонен, и Толстой согласился с ним. Но расскажи он о коварной политике Александра по отношению к Пруссии и о его жестокости к Польше, то мальчики не стали бы и слушать. Волей-неволей ему приходилось сочинять сказку и называть ее историей. И волей-неволей приходится пятиться назад при попытке обучения отечественной истории в школах. Волей-неволей приходится лгать в учебниках и на уроках, т.-е. пускать в ход прием, который едва ли может найти для себя какое-либо оправдание.
"Американская история, конечно, интереснее русской. Переселение отцов пилигримов ради религиозной свободы, отказ платить несправедливый налог на чай, уничтожение рабства -- все это такие события, которыми легко можно бы было воспользоваться для высоко-нравственных уроков но никто не пользуется ими таким образом. Недостатки национальных героев скрываются, характер врагов представляется в самом отвратительном виде и на всю историю кладут отпечаток лжи. Можно подняться до такой любви к человечеству, что простой патриотизм станет казаться уже безнравственным. Возможно, что обыкновенному ребенку не по силам будет достигнуть этого уровня. Но все же мне думается, стоило бы помочь ему в этом деле, а патриотизма у него от природы достаточно, и совсем нет надобности возбуждать его разными уловками и несправедливой оценкой людей.
Если ребенок должен учиться истории своей страны, то пусть это будет правдивая история, и пусть, хотя бы с трудом он отучится ненавидеть и презирать другие наши. Внушите ему, что у них тоже есть свой патриотизм, столь же разумный и хорошо обоснованный, как его собственный.
А если он отказывается интересоваться правдой,--пусть остается без истории. В самом деле, много ли мы помним из той истории, которую учили в школе? Я могу отвечать только за себя. Я мог бы легко узнать в неделю по какой-нибудь энциклопедии все то, что я теперь помню из этого обучены. А много ли знает самый ученый из ученых об истории человечества? Всего только бесконечно малую часть целого. И разве знание множества необработанных фактов и неизвестных чисел есть истинный элемент воспитания? Я в этом очень сомневаюсь."