Я уже вижу, что кое-где эти дрожжи начинают проявлять свое действие в обществе. Палачи надевали маску, чтобы показать свое чувство стыда. Занятие палача всегда считалось позорным, но не менее позорным будет занятие тех, которые будут казнить посредством электричества. Несколько лет тому назад в одном канадском городе кто-то присужден был к повешению и не могли найти плотника, который бы согласился построить виселицу; пришлось послать в довольно отдаленный город, чтобы достать работника, достаточно жестокого для исполнения этой работы.
Даже солдаты при расстреле преступника обыкновенно заряжают одно из ружей холостым патроном чтобы каждый мог думать потом, что не он повинен в крови жертвы.
Мопассан в своем "Sur l'eau" рассказывает про интересный случай с одним убийцей, приговоренным в Монако к смертной казни. Во всем княжестве не нашлось ни одного человека, который взялся бы исполнить приговор; приходилось выписывать палача от французского правительства, а это оказывалось делом слишком начетистым. Поэтому казнь была заманена пожизненным заключением, но через несколько времени и это тоже показалось обременительным для маленького княжества, и преступника стали просить, чтобы он убежал; но он наотрез отказался. Кончили тем, что договорились платить ему пенсион с условием, чтобы он поселился на самой границе Франции.
А вот еще случай с шерифом Майнс из Кемдена, в Нью-Джерси, умершим в 1903 году, судя по газетам, вследствие казни одного преступника. Он боялся этого зрелища однако перенес его с достаточной твердостью. Но после казни его здоровье стало падать; он начал чахнуть. Его всюду преследовала картина казни; от слабости оставил он службу и умер, пролежав несколько дней в постели. Доктора назвали болезнь "острым катарром желудка, вызванным переутомлением", но более глубокий диагноз приписал бы его смерть "его неприспособленности к окружающим условиям, вследствие его высокой цивилизованности". Если бы г-н Майнс мог предвидеть все последствия своего поступка, он оставил бы службу еще до казни; потом пришло бы время, когда никто не захотел бы заполнить эту вакансию, и смертная казнь исчезла бы сама собой.
Толстой в первый раз обратил внимание на смертную казнь, когда еще молодым человеком увидел в Париже обезглавление на гильотине. Он тогда же инстинктивно по чувствовал, что казнь -- это зло и только зло. Человек просто убивает другого человека. Мы говорим о государстве, присуждающем к повешению, но ведь "государство" не может вешать. Мы все можем таким путем сложить с себя ответственность за наши действия. И какую же пользу приносит смертная казнь? В государствах, где ее нет, жизнь охраняется не менее действительно. Казнь эта не имеет устрашающего влияния, как это можно видеть на убийстве президента Мак-Кинли. Он только-что окончил путешествие более чем по пятнадцати Штатам, в которых по большей части была уничтожена смертная казнь. За неделю до убийства он провел несколько дней в Мичигане, где перестали вешать уже тридцать лет тому назад. Убийца его Чолгож мог там его и убить (и это было даже ближе к дому убийцы, чем настоящее место убийства) с полной уверенностью в безопасности для своей жизни. Но что же он сделал? Он подождал, пока президент въехал в Штат, где немедленная смертная казнь была неизбежна, и тут-то и исполнил свое намерение. Если смертная казнь и имела какое-нибудь влияние, то она только ускорила преступление, и вполне возможно, что перспектива рисковать жизнью и драматическая обстановка казни действительно имела на убийцу некоторое влияние при выборе места преступления.
Но на самом деле преступники редко думают о наказании. Их ум наполнен мыслями о самом акте преступления, и они или подсмеиваются над наказанием, или надеются избежать его.
Смертная казнь деморализующе действует и на тех, кто принимает в ней участие и на тех, кто читает о ней, и на обитателей тюрьмы, в которой она производится. Недаром служащие в тюрьме в Линге просили несколько леть назад перенести исполнение казней в маленькую тюрьму в Даннелиорс, в Адейрондакской пустыне, в виду вредного влияния, какое казни оказывают на заключенных. Если уж государство чувствует потребность уйти в леса, чтобы делать свое дело, то мы можем быть вполне уверены в том что это грязная работа, которую лучше и вовсе не делать.
Правильное обращение с преступником должно развивать то добро, которое есть в нем, а в каждом человеке есть хоть зародыш добра. Я вспомнил об этой истине год или два тому назад, в бытность мою в Георгии, когда узнал про смелый побег одного преступника из Атлантской тюрьмы. По всей стране были разосланы по телеграфу приметы этого человека, причем он назывался "отчаянным головорезом". А как вы думаете, какое занятие было назначено этому "отчаянному головорезу ?" Он был по профессии цирюльник и должен был с утра до вечера водить отточенной бритвой по горлу своих товарищей! До такой степени ему доверяли, - а может ли быть большая степень доверия ? И он вполне оправдывал это доверие. Этот случай был для меня уроком по пенологии. Он показал мне, что безопасность общества зависит гораздо более от доброй воли людей, чем от карающей силы закона, и что доброта даже по отношению к злодеям является наиболее надежным средством установления общественной безопасности. Люди в тюрьмах очень мало отличаются от людей, гуляющих на свободе. Спросите любого гуманного и приветливого тюремного смотрителя, и он вам скажет, что только малый процент преступников из находящихся на его попечении имеет преступные наклонности и кажется созданным для преступной жизни. Но не жестоко ли наказывать за форму их черепа? Разве не лучше было бы учредить для них убежища? "А остальные преступники, -- скажет вам смотритель, -- очень, очень похожи на нас с вами". Так что, исключив небольшой класс действительно порочных людей, если выпустить из тюрьмы всех заключенных, а посадить туда вместо них вас, меня и всех наших друзей, то в мире ничего не переменится от этого и все пойдет по-прежнему. Человечество не разделяется на добрых и злых людей, но в каждом человеке есть добрая и злая половины, и лучшей дисциплиной является та, которая отдает злую половину во власть хорошей. Только в этой власти и может выразиться истинное самоуправление, и воспитание, стремящееся к проявлению этой власти, сделает для общественной безопасности более, чем все наши карательные учреждения, взятые вместе.