И как недействительны все эти учреждения! Каждый год в Соединенных Штатах совершается более десяти тысяч убийств, а наверное не более десяти процентов преступников подвергаются наказанию. Остальные девяносто процентов остаются на свободе и не только от прошлого года, но и от всех предыдущих лет, -- а мы все-таки их не боимся. Мы знаем также, что все люди, которые в будущем году совершат убийства, пока еще находятся на свободе также, как убийцы всех последующих лет, и что ничто не может помешать им; а между тем мы продолжаем жить спокойно, полагаясь, очевидно, не на могущество закона, а на доброе расположение к нам людей, среди которых мы живем.
И когда вмешивается закон насколько он нас защищает? Он обыкновенно заключает преступника в тюрьму. Пожизненное заключение редко длится действительно всю жизнь, так что практически мы можем считать заключение мерой только временной. Мы берем человека с "головорезными наклонностями", сажаем его в тюрьму, держим его там под строгим и жестоким надзором пять или десять лет, а затем возвращаем ему полную свободу. Разве это не то же самое, как говорит мистер Льюис, что "заключить в клетку на месяц или на год тигра-людоеда, а затем выпустить его на свободу?" Можно ли предполагать, что преступник выйдет из тюрьмы с большим уважением к людям, чем вошел туда? Не сделается ли скорее его нрав еще более свирепым, чем был прежде? И можно ли считать меры такого рода направленными к безопасности общества?
Наши уголовные законы могут преследовать только одну законную цель: исправление людей. Преступление, если только оно не является следствием болезни, всегда совершается вследствие недостатка любви, и исправительная деятельность какого бы то ни было рода может быть направлена только к тому, чтобы заронить хоть искру любви в человеческую душу. Кажется, ясно, насколько наши тюрьмы далеки от такой цели. Что же касается смертной казни, то она является прямым уклонением от нашего долга. "Какое мы имеем право, -- спрашивал кто-то, -- делать из того света место ссылки важнейших уголовных преступников и отсылать их туда, не сообразуясь с желаниями его обитателей?"
Сиделки в больницах оказывают предпочтение самым безнадежным больным; также и настоящий судья должен стремиться к тому, чтобы оказывать спасительное влияние даже при самых выдающихся, самых интересных случаях преступности. Неужели нельзя сделать чего-либо лучшего, чем просто повесить преступника?
Достигнем ли мы когда-нибудь такого понимания полицейской власти правительства,-- а общество, по-видимому, уже идет к этой цели, -- или не достигнем, во всяком случае приятно будет прийти к сознанию, что мы обязаны нашей безопасностью не виселицам и тюрьмам, не трусости и страху перед ними, а, главным образом, естественной доброте наших ближних; уже одно это сознание может дать счастье человеку.
Конечно, научное и гуманное отношение к преступлению и наказанию может установиться очень и очень не скоро. В Бирме на наказание смотрят как на искупление вины и преступник, заплатив свой долг обществу, возвращается в него как бы новым человеком. Он делается таким же, как все другие. (См. об этом в превосходной книге Фильдинга -- "Душа одного народа" *( Русский перевод ее сделан П. А. Буланже. Изд. "Посредника". Ред.). У нас, наоборот, наказание считается за нечто более позорное, чем самое преступление. Многие из нас согласились бы иметь своим предком убийцу но сочли бы позорным иметь им (предком) повешенного.