За последнюю тысячу лет молодые люди с самых дальних концов магометанского мира: из Индии, Аравии, Туркестана, с Филиппин и из центральной Африки, совершали трудные и опасные путешествия к этому прославленному центру просвещения. Я с презрением смотрел на это бессмысленное сборище. Насколько я чувствовал себя выше их, -- я воспитанный в стране, где знают что такое образование. Но полезно бывает иногда, в минуты полного удовлетворения, разобраться в его причинах. Что делал я во время моего пребывания в гимназии и университете? Ведь лучшую часть этих девяти лет я употребил на изучение "мертвых" языков, на которых все же я не могу ни читать, ни писать, ни говорить. Когда я вспомнил об этом, то я невольно почувствовал близость к этим певцам Корана. В сущности мы совсем уж не так много отличались друг от друга: мертвящая рука монахов и дервишей одинаково коснулась и Запада и Востока. И университеты Берлина, Оксфорда и Чикаго далеко еще не свободны от суеверий ученых Дамаска и Багдада.
Тем чудовищным заблуждениям, будто языки должны составлять главный предмет обучения, мы обязаны ученым монахам средних веков. В то время, когда все, достойное изучения, сосредотачивалось в греческих и латинских классиках и в священном писании, было естественно спутать одно из средств познания с самим знанием. Греческий и латинский языки были тогда как бы окнами в храм знания. Но потом все сокровища этого храма были вынесены наружу, и тем не менее многие из нас до сих пор продолжают лазить через эти окна, забывая о том что нам нужно, и заботясь только о том как бы научиться лазить поискусней.
Но изучение слов не есть образование. Буква убивает, дух же дает жизнь и именно почитание буквы искажает образование на Востоке и на Западе; книжная сушь не содействует расцвету мысли. Старинные монахи, зарывшиеся в своих библиотеках и отрезанные от жизни, могли, конечно, целые годы тратить на то, чтобы украшать свитки пергамента красивыми виньетками, но они не пример для людей нашего времени.
Можно знать много языков и все же не быть образованным человеком. Я бывал в Александрии, самом многоязычном городе в мире, где каждый ребенок наследует шесть или восемь языков так как там всюду приняты языки: арабский, французский, итальянский, греческий, английский, немецкий, турецкий, армянский, берберский, испанский и многие другие. А между тем большинство этих удивительных лингвистов является людьми очень мало образованными. Я помню, у меня был там знакомый купец, свободно владевший полудюжиной языков, но его мысль не заходила дальше его торговых дел и ежедневной прессы.
Знание иностранного языка -- это желательное дополнение к образованию, если мы можем им пользоваться, но оно не есть образование. Оно является, так сказать, только рядом полезных сведений. Также полезно знать названия улиц в городе, где мы собираемся жить, но изучать, например, план Петербурга, для человека, не собирающегося туда, было бы пустой потерей времени. Прежде всего нам надо знать то, что у нас есть дома.
И об образовательном значении нашего собственного языка мы имеем преувеличенное понятие. Мы преувеличиваем значение грамматики. Действительное назначение языка заключается только в том, чтобы выражать наши мысли и тот, кто говорит "намедни", совершенно также выражает их, как и тот, кто говорит "несколько дней тому назад". Наша грамматика нужна нам главным образом при встрече с другими людьми. Видим мы, что они ее знают и мы говорим себе: "А, вас учили также, как меня, мы принадлежим к одному обществу". Это просто -- масонский знак и ничего более.
Я знаю одного человека, который часто ошибается в разговоре и не может написать страницы, не сделав несколько ошибок, а вместе с тем он знает почти все на свете. Он может построить дом, устроить дорогу, работать у наковальни и починить косильную машину; он умеет ходить за лошадьми и за рогатым скотом, знает качества почвы, умеет определить время для посева и жатвы. Он может приготовить себе обед, умеет выездить лошадь и знает как обращаться с людьми. Мне часто хочется сказать ему: "Вы образованный человек, а не я". Пока я еще удерживался от этого, но если я когда-нибудь скажу ему это, разве не буду я очень близок к истине? Я был воспитан в убеждении, что я -- бесплотный дух, и в результате даже очинить карандаш нередко кажется мне делом трудным.
Толстой смотрит на вещи более радикально и признает, что в России наиболее образованные люди обыкновенно не умеют ни читать ни писать.