— Забирайте, — вдруг выплюнула Жюли. — Забирайте, подавитесь.
— Ты не права, — возразила ей Мадам очень спокойно, точно и не повышала голос только что. — И когда-нибудь ты это поймешь.
Послышались шаги, и Эжени еле успела отступить от двери, которая, распахиваясь, только чудом не прилетела ей по носу. Мадам вышла из комнаты, не оборачиваясь и, кажется, не увидев даже, что за порогом кто-то стоял. Эжени проводила ее взглядом, прежде чем осторожно заглянуть за дверь и увидеть Жюли — та сидела на краю постели, крепко обхватив себя за локти, и держала голову гордо поднятой, но видно было, что плечи ее дрожат.
— Ваш кофе, — тихо сказала Эжени, просачиваясь в комнату и ставя поднос на прикроватную тумбочку. Жюли безразлично махнула рукой:
— Да, спасибо, оставь меня.
Рискованно было ослушаться ее, но любопытство Эжени было подчас сильнее всего, даже всегдашнего страха перед старшей. Она оступила на всякий случай почти к самому порогу, чтобы ее было не достать с постели, и спросила смиренно и тихо:
— Скажите только, он снял маску?
— Нет, — глухо ответила Жюли, не оборачиваясь. — Он ничего не снимал. Мы просто разговаривали. У него тоже собачья работа.
Эжени не двинулась с места. Впору было радоваться, что все сложилось именно так, но в душе ее, вопреки всему, распухала и ширилась, затмевая собою все прочие чувства, странная в нынешних обстоятельствах жалость. Ей захотелось подойти к Жюли, обнять ее, прижать ее голову к своей груди и услышать, должно быть, что-то, чего никто еще и никогда от нее не слышал, но ее порывистое движение вперед было встречено рубленым и непреклонным:
— Уйди. Иди к ней. Убирайся.
И Эжени не стала спорить, метнулась прочь, сбежала по лестнице, едва не споткнувшись и не полетев с нее кубарем, чтобы в зале наткнуться на Мадам — та сидела в одиночестве за столом, размышляя о чем-то, а диадема лежала перед ней; при свете дня в ней почему-то не осталось и следа вчерашнего неземного очарования, она выглядела обычной безделушкой из тех, что выставлены в витринах мелких ювелирных лавок, и Эжени, не понимая и не принимая этой метаморфозы, остановилась, точно получив удар в грудь.
— Она выглядит дороже, чем стоит на самом деле, — усмехнулась Мадам, сталкиваясь с ее растерянным взглядом. — Конечно, чего-то она стоит, и мы пустим ее в дело. Но это не самая высокая проба. С другой стороны, мы не можем получить все и сразу, верно?
— Сразу? — переспросила Эжени ошеломленно, пытаясь понять, что стоит за этими словами — и, конечно, будучи не в силах даже отдаленно предположить. Мадам улыбнулась ей, и в улыбке этой было нечто хищное и вместе с тем многообещающее, отчего в животе у Эжени прохладно защекотало какое-то неясное предвкушение.
— Конечно, дорогая. Это лишь начало.
---
* "Le spectre de la rose", написанная Г. Берлиозом. Точную дату создания найти в гугле, к сожалению, не удалось.
** "Les rubans d'une Alsacienne", песня авторства мадам Этьен, повествующая о тяжелой судьбе эльзасской вдовы, потерявшей родных на войне с Пруссией 1870 г. Была очень популярна в период подъема реваншистских настроений во Франции.
*** Если бы Эжени была чуть более осведомлена о политических реалиях, то узнала бы в госте Патриса де Мак-Магона, маршала и политического деятеля, занимавшего пост президента Республики в 1873-1879 годах.
2. Le changement
<i>два года спустя</i>
В свое время Эли А. приобрел весьма большую известность в определенных кругах парижского общества, хотя ни один из его многочисленных знакомых (а, возможно, и он сам) не смог бы дать точного ответа на вопрос о его роде занятий. Жизнь Эли была столь богата на разнообразные приключения, что он успел попробовать себя в самых разных ролях, каждая из которых, на удивление, шла ему, открывая все новые и новые грани его неуемного характера. Он начинал как цирковой артист; затем стал художником и завел собственную мастерскую, быстро разросшуюся и превратившуюся в настоящий салон, куда зачастую обращались с заказом депутаты Собрания, влиятельные финансисты и даже люди из окружения президента Республики; неоднократно он перевоплощался в антрепренера, раз за разом отыскивая дороги к сердцу столичной публики, что позволило его представлениям пользоваться значительным успехом; словом, он был из тех людей, про кого говорят, что они талантливы во всем, и мы осмелимся сказать, что в случае месье А. подобные слова не содержали бы в себе ни грамма преувеличения. Впрочем, сам он одним из своих главных талантов считал умение заводить друзей: и действительно, этот человек в полной мере обладал тем самым инстинктивным чутьем, которое позволяет, едва сведя знакомство с человеком, определять, будет ли в этом знакомстве какой-либо толк. Став близким приятелем мадам Э., хозяйки увеселительного заведения недалеко от площади Пигаль, Эли не прогадал. Написанная им картина «Жертва войны», для которой позировала сама Жюли, известная больше как Девушка в Красном Платье, оказалась до того удачной, что по всему городу было продано несколько сотен, если не тысяч ее копий. Еще живо было воспоминание о 1871 годе* — и несчастная девица, потерявшая близких, но не сломленная лишениями, сохранившая чистоту и твердость своего духа, воплощала в себе и боль произошедшей трагедии, и надежду на лучшее будущее — те чувства, которые в те трудные годы довлели над сердцами каждого истинного патриота. Всеобщее восхищение девушкой с картины было до того велико, что никто не дерзнул бы вспомнить о ее истинном роде занятий; а если бы и нашелся подобный мерзавец, не устыдившийся собственной циничной бесчувственности, кто бы не поднялся ему навстречу, подобно Гипериду перед ареопагом**, кто бы не вступился за истинную красоту, совершенную настолько, что она не может быть ничем запятнана, не может быть подвергнута никакому ущербу? Эли был первым из ценителей этой красоты; наблюдая за Жюли, он чувствовал гордость ювелира, нашедшего для прекрасного камня оправу по достоинству, но об этом, ведомый природной скромностью, никому не говорил.
Он писал Жюли еще несколько раз, и она охотно соглашалась позировать ему, несмотря на то, что это было весьма затратно как для нее самой, так и для заведения, где она оставалась на протяжении всех лет, что прошли с момента ее случайного зимнего дебюта; не упустил Эли из внимания и подросшую Эжени, которую тоже попросил «оказать ему честь», став для него моделью. Собственно говоря, в тот день, о котором сейчас пойдет речь, Эли пришел в заведение мадам Э., чтобы показать наброски для будущей картины. Ему нравилось выслушивать мнение мадам о его работах: по его собственному признанию, она была весьма умна, сметлива и подчас подмечала те детали, которые могли ускользнуть даже от его собственного зоркого глаза.
— Эжени получается чудесно, — сказала мадам Э., пытливо осмотрев поданные ей листы, и наклонилась над столиком, чтобы лично наполнить гостю чайную чашку. — Но Жюли все-таки лучше. Возможно, к ней я просто больше привыкла…
— Думаю, что мы с Жюли неплохо понимаем друг друга, — улыбнулся Эли, сворачивая бумаги и убирая их в тубу; сегодня он был один, без подмастерья, но это не причиняло ему ровным счетом никаких неудобств. — Работать со столь необыкновенной особой — удовольствие для меня.