Было, конечно, и еще одно обстоятельство, приведшее молодых людей в мегарон Акрополя: обсудить кое-что, если уж собрались. Знатных сверстников Тезея влекла к себе идея народовластия, провозглашенная молодым царем. Они желали приобщиться к новому движению, более того — окрасить его в свои тона. Именно поэтому ждал пробуждения Тезея не Мусей, более других в последнее время сблизившийся с царем, а Герм, представитель знатного рода эвмолпидов.
— Спасибо, что пришли, — сказал Тезей гостям, когда они с Гермом спустились в мегарон.
И все понимали, что имеет в виду молодой царь.
— Мы и оружие свое оставили у входа, — заявил в ответ Каллий, потомок знаменитого рода кериков, известный, правда, больше как любитель всяческих искусств и художеств, а не военного дела.
— Вот как, — ответил Тезей, нисколько не удивленный.
— Что такое народовластие в одном городе? Пусть и главном. Если вся остальная Аттика будет жить по-накатанному, — поспешил все-таки уточнить соображения гостей Пелегон из давнего афинского рода аргадов.
— Мы должны заразить Аттику убеждением, — счел нужным сказать Тезей.
— С оружием как-то внушительней, — усмехнулся Каллий.
В мегароне дворца находились еще братья Эвней, Тоант и Солоент, и, конечно, — Мусей.
— Возникает вопрос, — взял на себя инициативу Герм, — чего мы хотим? Что главное: равные права для всех или все-таки — каждому должное…
— Поясни свою мысль, — попросил Тезей, насторожившись.
— Для чего нам свобода? Чтобы каждый грек смог быть самим собой…
— Верно, — оживился защитник искусств и художеств Каллий. — Мы — афиняне — начнем это дело. Но мы по духу своему еще и всеэллины. Вот ты, например, трезенец, — обратился он прямо к Тезею, — но и сын Посейдона. За нашими предками тоже стоят всегреческие боги.
— Конечно, — едко заметил Мусей, — разве лодка Харона перевозит в Аид только из Афин?
— Клянусь Аполлоном, Мусей, — нахмурился Герм, — ты мог бы сказать что-нибудь повеселей.
Занятно, но бродяга и сочинитель песен Мусей единственный здесь мог почитать себя истинно афинским аристократом. Большинство знатных родов полиса считали своих предков выходцами совсем из иных городов и земель. Тот же Эвмолп, предок Герма, прибыл в Аттику вообще из варварской Фракии.
— Мы любим свежесть одежд, горячие бани и мягкое ложе, — почти пропел Каллий. — И еще — арфу, флейту, пение, танцы…
— А народ, — зачастил Полегон, — любит получать деньги за пение, за танцы, за бег, за плавание на кораблях, но не хочет обществ, музыкальных и гимнастических.
— Так подтолкнем жизнь свободой для каждого вперед, — развивал свою мысль Герм, — и будет народ больше получать и за пение, и за танцы, и, главное, за плавания.
— Сейчас что народ, что аристократ, что гражданин, что негражданин, все повязаны, — поддержал его Пелегон, — мелкорабы и великорабы — нет разницы.
— Свободный человек, глядя на нас, и к искусствам повернется, и к знаниям, — увлекся Герм.
— Возлюбим искусства! — возликовал Каллий.
— Дорогу знаниям! — поддержал его Пелегон.
— А вы что молчите? — повернулся к трем братьям Герм.
— А мы, как Тезей, — ответил за всех старший Эвней.
Однако Тезей тоже увлекся:
— Дорогие мои, я хочу в Аттике ввести культ Афродиты Небесной. Праздник небесной любви, вы понимаете?
Шум в мегароне, как рукой, сняло.
— Небе-е-сной, — с сомнением протянул Герм.
— Пора бы и на землю, — усмехнулся Мусей.
Собрание как-то разом словно завяло.
— Небесная чистота! — возвел руки к потолку Каллий. — Наш палконосец локтем нос вытирает, что и продавец соленой рыбы. Утром с похмелья нажу чесноку, грязный плащ перевернет наизнанку, чтобы почище выглядел, и — под солнечные лучи.
— А куда он спрячет пятна от дешевого кислого вина, — вставил и Пелегон.
— Да-а, — протянул Герм, — нужно что-то попроще.