— Я сказал, что еду один! — недовольно воскликнул он.
— Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, — объяснил Мусей.
— А ты? — молодой царь повернулся к Пилию.
— Я же его собеседник, — развел руками Пилий.
— Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, — уточнил Мусей.
Пока Тезей с философами возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел доскакать до своих, и получилось так, что, когда отряд афинян тронулся с места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу.
Пир в честь не очень желанных гостей устроили в стирийском мегароне Петиоя. Так что до Браврона афиняне немного не доехали. Сюда же к сыну прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны от себя Тезея и Петиоя. Начали пиршество, как заведено, с возлияний, посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни праздничности, ни веселья, сопутствующих обычно застольям, не ощущалось. Напряженность сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было поднять чаши за героев, Орней счел необходимым провозгласить здравицу сам… Не без труда поднявшись, он сказал негромко, но со значением:
— Совершая возлияния героям, восславим наших великих предков и прародителей, которые славными трудами своими установили порядок на наших землях и завещали нам беречь его. Их устами говорили боги и боги же руководили их подвигами.
Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив вместе со всеми возлияние в честь героев, опустошил и свою чашу, а оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея:
— А что, если мы теперь сами становимся прародителями кое-чего нового. Воспряньте, друзья, мы родоначальники.
— Например? — любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней.
— Свободного человека, — игриво начал перечислять Пилий, загибая пальцы, — народовластия, равенства людей — чем бы они ни занимались.
— Ты шутишь, — улыбнулся Орней.
— И да, и нет, — ответил Пилий.
Такое начало беседы невольно расставило все по местам. Незачем было теперь для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец.
— А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому захочется? — поинтересовался Орней.
— Сильный идет и слабого за собой ведет, — мгновенно откликнулся и Мусей.
— А что, не самая плохая мысль, — рассудил Орней.
— Я бы сказал иначе, — вступил наконец в беседу Тезей, — ум — твой вожатый.
— Ум… — повторил Орней. — У нас все на своих местах, как и во времена предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков. Не вышло бы разброда умов. Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих.
— В нашем государстве законы будут работать на всех, одинаково для каждого, — сказал Тезей.
— Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то разорвет паутину и вырвется, — стоял на своем Орней.
— И не надо нам новых законов, — поддержал отца Петиой.
— Разумеется, — перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо было отвечать не старику Орнею, а Петиою, — самые безопасные корабли это корабли, вытащенные на берег.
— Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, — пришел на подмогу Петиою кто-то из стирийцев.
— Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, — насмешливо вставил Пилий.
— У винограда тоже разные гроздья, — строго возразил старый Орней, но и не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, — гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь омерзения похмельем.
Однако страсти уже повыскочили изо всех углов.
— В Афинах ходить по улицам нельзя, — горячился Петиой, — только отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки, покупайте, покупайте, покупайте… Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в лавках лгать всем в глаза.
— Рынок — место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга, — прогудел кто-то басом.
— Толстеет один, худеет другой… Чего не клал, того не бери, — поддакнул басовитому еще кто-то.
— Хватит! — приказал Орней. — Это наши гости.
Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь, казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его, Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы повторялось. Да и победил ли он Керкиона? Победил ли он его?