— Непременно покажу,— оживляясь, ответил тот.— Правда, обстановка у меня довольно убогая. Вот химики — те процветают. Их субсидирует военное ведомство. Они, брат, ставят такие опыты, что закачаешься...— Ода было осекся, но, тут же спохватившись, продолжал: — Если все будет благополучно, зайдем к ним вместе. А потом махнем куда-нибудь выпить кофе! Давай на днях встретимся.
— Что ж, давай!
— Тебе сегодня еще нужно куда-нибудь заглянуть?
— Нет, но все равно пора прощаться.— Нервным щелчком пальца Канно сбросил со своих темно-серых брюк прилипший к ним кусочек известки, поднял с земли сверток и отошел от стены.
Против воли в глубине души у него шевельнулось чувство, похожее на зависть. Канно сознавал, что за последние два года у него появилось много дурных качеств, которых, пожалуй, не было бы, если б ему удалось благополучно кончить университет.
— Ну, будь здоров!—сказал на прощанье Канно, когда они вышли из ворот университета.
— Прощай! — ответил Ода.— А Кидзу я сообщу, что ты приехал.
В тот же день, под вечер, Сёдзо Канно сидел в малой гостиной особняка Таруми на Усигоме. В его отсутствие к нему на квартиру звонили от них по телефону и просили передать, чтобы он непременно пришел сегодня, хотя бы вечером.
У обвитой плющом кирпичной стены стоял черный паккард. При свете фонарей, горевших по обеим сторонам сквозных кованых ворот С растительным орнаментом, автомобиль сверкал блестящей полировкой.
— У хозяев сейчас гость, придется вам немного подождать,— сказал мальчик-слуга, открывший дверь, и провел Канно в малую гостиную. Это произвело на Сёдзо впечатление неприятное — как будто ему дали щелчок по носу: раньше его здесь не принимали с такой натянутой церемонностью. Однако, как только он вошел в комнату и опустился в низкое глубокое кресло у круглого столика, он снова почувствовал себя как дома. Ведь еще не так давно, по крайней мере до исключения из университета, этот дом для него был и в самом деле как родной. А нынче здесь, как видно, воцарилась чопорность — старого друга принимают как постороннего, заставляют ждать в гостиной. Что Ж, это даже забавно!
Расположившись в кресле и вытянув ноги (у него была очень стройная фигура, и поэтому он казался выше, чем был на самом деле), Канно окинул взглядом давно знакомую ему комнату. На противоположной стене, ближе к углу, висел новый писанный маслом натюрморт — пять персиков в стиле Сезанна. Если кто-либо из художников— земляков Таруми добивался признания в Императорской академии художеств, он тут же получал признание и в его доме. Это создавало хозяину особняка, Дзюте Таруми, репутацию человека, который, несмотря на свою блестящую политическую карьеру (а он добрался до поста министра), не забывает своих земляков. К тому же и хозяйка дома считала себя тонким ценителем искусства, чем весьма гордилась. Поэтому если для хозяина важно было иметь у себя произведения художников-земляков, то для хозяйки не менее важно было, чтобы эти картины одобрила Академия художеств. Пять или шесть полотен, развешанные по стенам, отвечали этим двум требованиям. В духе этих полотен была выдержана и мебель, безделушки и все остальное убранство, включая расшитый золотом экран перед английским камином, в котором в зимние дни постоянно пылал огонь.
Горничная принесла чай с сахаром и лимоном.
Канно вытащил из кармана вечерний выпуск газеты и углубился в чтение. Но не успел он пробежать и несколько строк, как резко распахнулась дверь и в комнату стремительно вошла старшая дочь хозяев Тацуэ. Она бросила на ходу: «Привет!» — и стремительно опустилась во второе кресло, обитое белой тканью с мелким темно-синим узором.
— Мне сразу доложили о вашем приходе, Сёдзо-сан 10, но я как раз принимала ванну. Поэтому задержалась.
Судя по наряду, Тацуэ и в самом деле пришла прямо из ванной: против обыкновения она была одета по-японски. Наглухо запахнутое кимоно из фиолетового шелка в широкую поперечную темно-голубую полоску плотно облегало ее гибкую фигуру, обрисовывая стройные крепкие ноги. Короткие завитые волосы, решительность походки и свободные, изящные движения красивых рук делали ее похожей на иностранку в японской одежде, и это придавало ей особую прелесть. Она была всего на два года моложе Сёдзо, но по виду ей никто бы не дал двадцати четырех лет.
Как всегда при встречах с Сёдзо, Тацуэ держалась с напускным безразличием — это уже вошло у нее в привычку. Опустившись в кресло, она схватила со столика газету и стала обмахивать свое свежее, чуть-чуть напудренное лицо.