Я никак не представлял.
— Какой?..
— Ну, какой?.. — сжимал он так мне руку в локте, что едва я высвободился, подумав: «Не для этого ли нужна ему Ли — Ли?..»
— Случайный… Можете не отвечать.
— Нужно ответить, это важно! — занервничал Максим Аркадьевич. — Только как бы попроще… — Он поставил рядышком две рюмки. — Видите, они во всем совершенно одинаковые. Но представьте, будто они мыслят… И тогда одна обязательно думает, что она не такая, как другая. Каждый думает, что он не каждый, и так оно и есть, но тот, кто постиг Дао, способен быть каждым, своим я войти в я иное… Я способен быть Ли — Ли, быть не с ней, а ею!.. Стать пьяницей, не выпивая, понимаете?..
Я даже не пытался понять и сказал:
— Что ж, дешево обойдется…
Максим Аркадьевич вздохнул безнадежно и наполнил рюмки, одна из которых думала, будто она не такая, как другая.
— Послушайте… — магнитофон щелкнул и замолк, Максим Аркадьевич переставил кассету. — Вы слышите, чувствуете, какая радость и воля?.. — Ему все же не терпелось растолковать мне что–то. — Однажды древний китайский философ, прогуливаясь по берегу реки, заметил, что радость рыбы — привольно играться в воде, а ему возразили, что он не рыба, чтобы знать, в чем радость рыбы… Что бы вы ответили на его месте?.. — И, не ожидая ответа, Максим Аркадьевич спросил по привычке своей безо всякого перехода. — Послушайте, Роман, если бы вы один, совсем одинешенек остались, что бы вы делали на моем месте?..
На это я мог ответить.
— Искал бы тех, с кем был не один.
— А разве тогда, когда вы были с ними, вы были не одиноким?..
Вдруг он не понравился мне, совсем не глянулся.
— Вы онанизмом когда–нибудь занимались, Максим Аркадьевич?
— Нет! — ответил он поспешно, хоть, конечно же, занимался. — К чему вы спросили?
— Вы похожи на член, который сам себя дрочит.
— Как это?.. — по–философски не понял Максим Аркадьевич.
— Это древним китайским способом, — сказал я, закрывая за собой входную дверь, за которой в дуэте с Полем колыхался, падал и взлетал голос Ли — Ли, искать которую среди живых я уж и не знал, где…
И отправился искать к мертвым.
Возвращаясь домой, я заехал на Кальварийское кладбище. Не потому, что фикусолюб с асимметричным пистолет здесь после стрельбы нашли — мы с Ли — Ли часто сюда заходили… Таксист, и без того начавший посматривать на меня подозрительно, стоять и ждать ночью у кладбища не захотел; я переплатил ему и попросил, чтобы он подъехал через полтора часа.
На воротах центрального входа висел, как всегда, замок, и я привычно перелез через стену возле часовни. Я перелазил через нее по ночам раз двадцать, за ней было любимое кладбище Ли — Ли — единственное, как она говорила, живое кладбище в Минске.
— Это ненормально, Ли — Ли, кладбище любить, — сказал я, когда она затащила меня сюда впервые.
— Почему? — спросила она. — Если я его люблю?..
Мы ходили по дорожкам между могилами, Ли — Ли поблескивала фонариком, выхватывая из темноты надгробья — крест, памятник, надпись, фотоснимок… Над могилами шарахались тени, шастали в кустах, прятались за памятниками призраки, привидения, души умерших. Ли — Ли сказывала фантастические истории про то, как они жили и умирали… Не скажу, что было весело, особенно поначалу. А потом я, сам не заметив, как, привык к нашим кальварийским фантасмагориям, к теням и призракам, меня даже стало тянуть к ним — однажды я сам предложил Ли — Ли поехать на Кальварию.
— А-а!.. — вспрыгнула на меня обезьяною, закрутив ноги на спине, Ли — Ли. — Не–нор–маль-ный!..
Мы собрались, Ли — Ли взяла с собой фонарик и свечи, сказав, что, поскольку я уже нормально ненормальный, значит, готов к тому, чтобы увидеть то, чего не видно…
Могила, к которой она подвела меня, была обнесена цепью, но не на четырех, как обычно, а на трех каменных столбиках, возле одного из которых, внутри и в вершине треугольника, помещалась между боковыми цепями узкая и короткая — двоим едва сесть — чугунная скамейка. На могиле лежала черная гранитная плита, также треугольник, с вершины которого пыталась взлететь, стремительно напрягаясь, мраморная птица, наверно, лебедушка. За раскинутыми крыльями лебедки, в выемке в плите, стоял овальный, в форме яйца, светлый камень, отшлифованный белый валун с белым, вырубленным из того же валуна, крестом над ним. Крест был не совсем правильной формы, выглядел крылатым — чуть выгнутый, как под ветром, со скошенными концами поперечины. За валуном, подпирая его, виднелся еще один камень, плоский, обрамленный чугунным венком — будто бы постамент, на который памятник поставить хотели, да в последнюю минуту почему–то передумали… Из–за этой пустоты над постаментом надгробье выглядело незаконченным, незавершенным.