Теперь никто не называет меня солдатом или служивым. Молодой человек, господин артист, месье Северный, а ещё господин-товарищ-барин. Последнее универсальное обращение особенно любят беспризорники. С ними труднее всего.
Искренне сочувствую детям, потерявшим в горниле Гражданской войны родителей, но помочь ничем не могу. Разве что милостыней, но стоит один раз проявить эту слабость, вокруг тебя тут же начинают кружиться толпы попрошаек, и пока ты оделяешь одних, другие пытаются тайком залезть тебе в карман, или даже отрезать полу от пальто. А могут, кстати, и просто убить. Ни за что.
— Дяденька, подай на пропитание? — жалобно просит тощий мальчишка, в драной кацавейке и невообразимо больших ботах.
— Бог подаст, — отвечаю, стараясь обойти стороной неожиданно возникшее препятствие.
— А если не дашь, я на тебя тифозную вошь брошу! — непонятно чему радуясь, обещает будущий уголовник.
— Вот если бы с атипичной пневмонией или ковидом, — беззаботно отмахиваюсь я. — Тогда бы, конечно, а так…
— Чем? — во взгляде Гавроша появляется нечто вроде растерянности.
— Болезнь такая, хуже испанки!
— Врешь, морда буржуйская, хуже испанки ничего нет! — зло бубнит он мне в спину, но все-таки отстает.
Внутри «Ласточки» тепло. С кухни доносятся умопомрачительные ароматы, официанты и уборщики суетятся, наводя лоск. Мы же, то есть музыканты, готовимся к программе. Голос у Марии ещё не восстановился, но репетиций она старается не пропускать. Сережа и Изя заняли места у инструментов, а Владимир Порфирьевич явно только что махнул стакан горячительного и подкручивает усы.
Если честно, человек он довольно своеобразный. При разговорах, кстати и некстати, старается подчеркнуть, что служил в лейб-гусарах, хотя это по нынешним временам чревато. Выпивку любит самозабвенно, но себя при этом, что называется, не пропивает. Играет, к слову, хорошо, но без фантазии. Соло исполняет романсы, которые позже назовут «белогвардейскими», безотказно действующие на вдовушек из бывших, за чей счёт он обычно и живет. Выдоив одну, бросает и плавно перемещается к следующей. Мы с ним не враждуем, но и не приятельствуем. Всё-таки, он — белый, а я сами знаете…. Боец Первой конной!
С Серёгой и Изей, который, как ни странно, вовсе не еврей, а вовсе даже Изяслав, мы, напротив, быстро подружились. Ребята они славные, нос не задирают, а когда поняли, что с моей помощью могут расширить репертуар, мы стали совсем своими.
Единственная с кем у меня натянутые отношения, это Мария. «Задунайская» — это псевдоним. На самом деле она Куницына. Барышня сколь красивая, столь же и стервозная. На репетициях не вмешивается, но смотрит так, как будто именно я отравил Моцарта, а стоит мне взять в руки инструмент, корчит такую кислую физиономию, словно только что сгрызла целый лимон. Не тот, который деньги, а фрукт из семейства цитрусовых.
— Есть что-нибудь новенькое, маэстро? — подмигивает Сережка.
— Конечно, — бурчу ему в ответ. — Я же Йозеф Гайдн[3], чтобы писать вам каждый день по симфонии! Хотя…
— Что?
— Знаете, мне только что встретился беспризорник…
— Вот уж удивительная встреча! — не может удержаться от сарказма Маша.
Кажется, она не сипит. Значит, скоро вернется на сцену…
— Минуточку, — перебираю ещё толком не отошедшими от мороза пальцами струны.
— Послушайте, а ведь это здорово! — подхватывает Изя и берется за смычок.
— Браво! — зааплодировала зашедшая к нам Корделия. — Коленька, милый, ты такой славный!
Вообще-то они с Машей вроде как подруги. Поговаривают, что даже учились в одной гимназии, но одна сумела удержаться на краю, а вторая нырнула с головой и похоже ничуть не жалеет об этом. Когда Задунайская потеряла голос, она сама попросила бывшую одноклассницу подыскать кого-нибудь ей на замену. Причем, лучше мужчину, потому как куплетистов много, а она такая одна… Во всяком случае, в Спасове.
3
Гайдн Йозеф — австрийский композитор. Считается самым продуктивным из классиков. Известно около 340 его произведений.