– Пойдем отсюда! – глухо проговорил Матвей и, не дожидаясь меня, вышел из подворотни. Я, разумеется, пошагал за ним. И вот чудо: едва мы очутились на улице, как ливень прекратился.
– Небо тебя очень уважает! – пошутил я, обращаясь к Матвею. И сразу понял, что шутки сейчас неуместны: уже не просто тоска, а какая-то горестная решимость читалась на лице моего друга. Мне стало страшно за него. Что он задумал?!
Когда мы дошли до своей улицы, я проводил Матвея до его дома и вместе с ним вошел в его квартиру. А он, всегда такой гостеприимный, на этот раз явно не был рад тому, что я вторгся в его жилище. Мне стало не по себе, и я спросил его напрямик, не мешает ли ему мое присутствие?
– Нет, Гена, помешать ты мне не можешь, – молвил Матвей. – Только не удивляйся и не давай мне советов. У меня уже все решено.
Он положил на письменный стол адресную книгу – и тут началось нечто действительно удивительное. Все эти годы он прятался от своей всемирной славы, всячески избегал общения с журналистами, а тут вдруг стал звонить в редакции газет и в радиокомитет, извещая всех, что завтра он намерен у себя на дому сделать одно очень важное сообщение. Когда он обзвонил тех, кого хотел, я спросил его, что же именно он намерен поведать всему белу свету, но он ничего не сообщил мне, а пригласил на эту самую пресс-конференцию – там, мол, я все узнаю. Признаться, я был немного обижен: ведь прежде Матвей ничего от меня не скрывал.
В тот исторический день мы с Зоей явились к Матвею Утюгову за полчаса до начала его печально известной прощальной речи. Однако журналисты пришли еще раньше нас, и притом не только те, которых пригласил Матвей, но и те, которых он не звал, – видно, успели пронюхать об этом приглашении. Вся квартира была полна людьми, а мебели у моего друга было не очень-то много, так что мне так и не удалось присесть. Зое же уступил место сидевший на краешке дивана мой школьный товарищ Костя Гуськов (он же – известный журналист К. Всезнаев). Матвей, отдав свое кресло какой-то даме-журналистке, сидел за письменным столом на шаткой кухонной табуретке. На столе перед ним лежала шапка-утюговка – и ничего больше. Свое выступление он начал с признания того, что съедобные сны, как он убедился ныне, счастья человечеству не принесли. Он, Матвей Утюгов, не разгадал глубинной сути людской, он обманулся – и обманул всех на Земле. Люди должны отказаться от пищи небесной и перейти на пищу земную. Но этот возврат к традиционному способу питания человечество должно совершить по научно обоснованному плану, неторопливо, постепенно, без рывков и толчков…
Впрочем, не буду здесь пересказывать расставальную речь моего друга, ведь она вошла в историю, ее знают и старые, и юные обитатели нашей планеты…
Как известно, свою встречу с журналистами Матвей Утюгов закончил тем, что взял со стола шапку-утюговку, пошел с ней к окну – и выбросил ее в форточку, после чего заявил, что он, чувствуя свою вину перед человечеством, с сегодняшнего дня начинает голодовку. Меня это сообщение прямо-таки ошеломило, в дрожь бросило, и Зою тоже; я видел, как она побледнела. Однако на всех остальных присутствующих решение Матвея большого впечатления не произвело: в те годы добровольные голодовки были не в диковинку, но голодающие, как правило, прерывали их, не доводя себя до летального исхода. Но мы-то с Зоей знали характер нашего друга…
Вскоре все корреспонденты ушли. Отправилась домой и Зоя. А я задержался у Матвея еще на полчаса. Я все-таки хотел отговорить его от того, что он задумал. Но какое там!.. Он был убежден, что если он, отказавшись от пищи небесной, уморит себя голодом, то это заставит людей призадуматься о том, не следует ли им отказаться от съедобных снов. Но отказаться не ради смерти, а ради жизни, ради своего душевного и духовного благополучия.
Итак, мой друг приступил к своему печальному мероприятию. Возле него, сменяясь через каждые шесть часов, дежурили врачи из городской поликлиники. Время от времени они задавали ему вопросы о его самочувствии, и он отвечал им вежливо, кратко и внятно. Однако их советы прервать голодовку оставались безответными, и вскоре медики поняли, что уговоры бесполезны. Мы с Зоей знали упорство, знали силу воли Матвея, знали, что никому его не переубедить, и навещали его ежедневно, ибо понимали, что скоро его не станет, что настали прощальные дни. Последнюю неделю жизни нашего друга мы провели рядом с ним, не выходя из его квартиры. Умер он на тридцать пятый день голодовки. День тот очень подробно – с моих слов – описан журналистом К. Всезнаевым в его всемирно известной статье «Он умер ради вас, люди!».