И вот ради торжественного открытия этого летнего сезона окна в Склянице вымыты так чисто, что даже в трезвом виде можно было пройти сквозь стекло, на лампы надеты новые розовые абажуры, повешены занавески с красивыми кругляшами. Кругляшей было столько, что почти у каждого сидящего за столиком виднелся над головой этакий цветной нимб. Поэтому все немного смахивали на святых, какие бывают на старых потемневших церковных изображениях. Официантки повязали белые переднички и беспрестанно изучали себя в зеркале, потому что вот уже три дня не вылезали из парикмахерской. И сами они и вся их Скляница выглядели очень даже красиво. Повсюду слышался тихий говор — женщины говорили про свое, ради чего пришли, дочери краснели и сидели так, якобы они смущаются, а те, которые знали, что краснеть уже не могут, розовой креповой бумагой хорошенько натерли щеки; парни сыпали привычными прибауточками и деловито, словно потуже затягивая пояса, оглядывали и оценивали девичьи прелести; стариковские трубки уже дымили, как океанские пароходы, когда на возвышение взобрался давно ожидаемый оркестр.
И, как обычно, первым и торжественнее всех уселся на возвышении председатель колхозного добровольного пожарного общества Робис Ритынь с саксофоном. Уселся и, как обычно, никому не ответил на приветствия, потому как он все-таки важный начальник. А может ли начальник каждого видеть и с каждым здороваться? Начальническая голова всегда должна быть заполнена важными мыслями, даже в воскресенье начальнику приходится решать важные вопросы, как все сделать лучше, быстрее, эффективнее и как в результате всей этой бурной деятельности не лишиться должности. А посему, буде начальник с кем-то поздоровается или улыбнется, все могут подумать, что он простой смертный, и в начальники его больше никогда не назначат. Робис только дунул в саксофон гнусно и коротко — и вся Скляница сразу все уразумела.
И тут же вторым уселся с аккордеоном Зигурд Скребл, которого обычно зовут просто Рупь-Пять, потому что такую фамилию, как Скребл, ни один нормальный человек без повреждения языка выговорить не может. Ему с женой приходилось воспитывать одиннадцать детей да еще платить двум другим женам алименты. И когда человек в таком положении, то понятно, что он согласен все делать — днем матрацы перетягивать, окна вставлять, отхожие места чистить, ночью работать истопником на рыбной фабрике, а по вечерам играть в Склянице на аккордеоне.
И, как всегда немножко запаздывая, вбежав рысцой, словно он здесь мимоходом, словно бы на минуточку, уселся за барабаны Господин Спекулянт. Сел и всем благожелательно улыбнулся. У него было благородное имя Ричард и не менее благородная фамилия Аугстгодис, что понимай как «высокоблагородие». При Ульманисе он, несомненно, был чем-нибудь вроде Гарозы из романа «Сын рыбака», потому-то наверное все несколько уничижительно и звали его Господин Спекулянт, ведь по тарелкам в Склянице он колотил лишь для того, чтобы не считаться тунеядцем, и даже в будни ходил по поселку в шляпе, при галстуке и с портфелем благородной кожи. В портфеле обычно была свежая рыба, которую он продавал дачникам и прочим сухопутным обывателям. Конечно, смешно, а с другой стороны, как подумаешь, Ричард Аугстгодис был жертвой трагикомических обстоятельств: к берегу каждый день пристают лодки, полные рыбы, все селение благоухает чешуей и морем, а в поселковом магазине одна сохлая копченая салака и огромные банки с тихоокеанской селедкой. Как же тут обойдешься без Господина Спекулянта? Он же помогал продавать и покупать кошек, собак и телят, а если доверительно с ним потолковать, то в портфеле находились импортные вещички, которых не найдешь даже под прилавком, но которые видишь буквально на каждом. Словом, Ричард Аугстгодис был истинный Господин Спекулянт, которого даже милиция почему-то не тревожила. Наверное, потому, что у него имелась вполне законная справка из сумасшедшего дома, что он немножко чокнутый, а может, даже и вовсе псих. А с чокнутыми и психами никто ничего поделать не может.
И появился тут еще четвертый — на особицу чудной типчик — маленький, гладко зачесанный, с блестящими черными усиками. Он уселся с гитарой, поставил перед собой ноты и все время озадаченно взирал на них, точно надеясь обнаружить там какое-то спасение. В Склянице еще не видели такой моды, чтобы играть по нотам. Это уж что-то новое, и типчик тут же был прозван Недоучкой, и все решили, что он приехал на электричке, а не из местных.
И вот наконец все расселись, удобно устроились, начальник пожарных Робис Ритынь надул щеки и поднял палец. Рупь-Пять наклонил голову, Господин Спекулянт сонно смотрел в потолок, Недоучка укрыл свои усики за нотами, потом Робис Ритынь грозно оглядел всех, поднял второй палец, с помощью третьего пальца произвел эффектный щелчок, и все вчетвером принялись растолковывать, почему плещет Балтийское море, на берегах коего цветет ольха, и уж ежели кто у этого моря родился, тому у этого моря и помирать. Песню Раймонда Паула все знали очень хорошо, удивить она никого не могла, и тем не менее все недоуменно озирались, так как не было ни одного певца, так как нигде не было видно Шнобеля. Все было, как обычно — весна, дети уже готовятся к каникулам, всем ясно, каких дачников к себе пустить, в Склянице на каждом столике уже стоит вазочка с первыми цветочками, и они прямо тебе благоухают, — и только Шнобеля нигде нет.
И тут Рыбачий Оскар, что с Рыбачьей улицы, увидел у двери красную физиономию Жаниса и поманил его пальцем.
И Жанис был нездешний, а приезжий из Риги, где он в свое время, как сам рассказывал, был довольно, значительным лицом. В мясном павильоне Центрального рынка он возглавлял всех рубщиков мяса по правую сторону одного павильона, но вот как-то после работы его занесло в Скляницу, и здесь он пропил всю левую выручку своих подчиненных, застрял еще на день и просадил свои золотые зубы, а поелику на работу уже не вернулся, то женился на буфетчице Амалии Пипинь, каковая в результате сего обзавелась новой фамилией Кнапинь. Амалия купила Жанису новые зубы, и ему пришлось поклясться, что пить он завяжет.
Брак этот послужил темой для обстоятельных разговоров среди поселковых женщин, так как Жанис явил собой живой пример того, что умная женщина способна даже из пьяницы сделать хорошего мужа и что любовь — это такая штука, управы на которую нет; это все равно что в быка всадить хорошие вилы — тут уж хоть выдергивай их, хоть не выдергивай, конец тому быку, крути знай котлеты.
И, подойдя к стариковскому столу, Жанис с подлинным отвращением взглянул на пивные бутылки.
И Рыбачий Оскар спросил его прямо, без обиняков, без всяких там предварений насчет рыбы да погоды: «Где Шнобель?» И Жанис только махнул рукой и сказал: «Со Шнобелем пиши пропало. Вряд ли мы его увидим». Сказав это, Жанис еще раз махнул рукой, тем самым продемонстрировав, что боль его, в смысле Шнобеля, столь велика, что и говорить не хочется. Убедившись, что старики больше ничего не хотят от него узнать, он ушел обратно к двери, потому что ему здесь платили деньги как швейцару и надо было поглядывать, чтобы не явился какой-нибудь пьяница и не высадил дверь.
И Рыбачьего Оскара этот ответ Жаниса решительно не удовлетворил, потому что если один человек о чем-то просто и ясно спрашивает другого, а этот другой отвечает туманно и загадочно, то ничего путного из этого не получится.
И Корабельный Екаб, что с Корабельной улицы, тоже не мог взять в толк: то ли Шнобель откинул сандалии, то ли загудел и не просыхает, а то ли всего-навсего женился…
И только Ветровой Бенедикт, что с Ветровой улицы, не сказал ничего, потому что рот свой открывал лишь тогда, когда надо есть и пить, а разговорами себя не утруждал, ведь слова, они что ветер, слетели с языка, развеялись, и проку от них никакого. Разве кто-нибудь, рот открывая, смог правды снова добиться, когда ее уже и в помине нет, или кто-нибудь, рот открывая, мог поймать рыбу, когда она ушла из сети, или кто-нибудь, рот открывая, стал умнее — какое там, только глупость свою показал и неприятности нажил. Как убедишь кошку, что она напакостила? Словеса всякие произносить? Нет, только взять горчицы и вмазать ей под хвост. Как рыбу поймаешь? Болты болтать? Нет, надо идти в море и ловить. Между болтовней и делом, между желанием и возможностью, так же как между берегом и горизонтом — море. Надо уж быть чистым недоумком, чтобы этого не знать.