— Здесь, в Вальядолиде, — перекрикивая грохот, рассказывал Хесус, — мы видим сцену последнего восстания майя. Сотню лет назад юкатека отбили полуостров у ладинос. Мы провозгласили независимость от Мексики, как ваш Техас от Америки, и воссоздали государство майя.
Кроме Мериды, поправился Хесус, где во время восстания окопались федералы. Но судьба Вальядолида была предрешена. Близилась окончательная победа над мексиканскими войсками, как вдруг старый шаман принес срочное известие: согласно древнему календарю, пора возвращаться в деревни сажать кукурузу. Майя сложили оружие и разошлись по домам.
— Господь говорит с моим народом в сердце каждого из нас, — сообщил мальчишка по имени Хесус, стукнув себя кулаком в грудь. Голова его с темными миндалевидными глазами была расслабленно запрокинута, несмотря на то что колеса машины то и дело попадали в очередную выбоину на дороге и наш водитель подлетал на сиденье. Майя подчинялись древним законам выживания. Отказались от власти, позволили федералам отобрать полуостров и вернуть его под владычество Мексики.
В самый разгар рассказа он сбился с грунтовой дороги в джунглях и пригласил нас к себе домой, в деревню; оказалось, как раз к обеду. Мы уже были неподалеку от Чичен-Ицы; над верхушками деревьев маячили вершины храмов одного из отдаленных городов. Памятники былого благополучия отбрасывали тень на соломенные крыши и голых детей, собравшихся посмотреть, кого привезла эта ужасная машина. С тем же успехом мы могли приземлиться на летающей тарелке.
Мать Хесуса, с такими же темными миндалевидными глазами, как у сына, предложила нам присесть, пока она раскладывает по мискам фасоль из котелка, который, должно быть, день и ночь не переставал булькать во дворе хижины. Звали ее Марией; как же еще? Ее обшитый дранкой домик, как все в деревне, венчала высокая островерхая крыша из соломы, открытая с торцов для вентиляции. Внутри хижины виднелся неподвижный клубок коричневых конечностей; должно быть, там спали дети, продавив гамак до пола — так, что он приобрел обратную крыше V-образную форму. По боковой стене вились растения, но перед самим домом не было ничего, кроме грязи да бревен, на которых мы и примостились. Миссис Браун поставила миску с фасолью на обтянутые твидовой юбкой колени и придерживала ее рукой в перчатке. Брови моей секретарши от удивления уползли на лоб; ноги в башмаках из телячьей кожи она поставила ровно, стараясь не испачкать обувь в пыли. Вокруг нее в ржавых банках из-под лярда буйно цвели сотни орхидей. Белые, розовые, желтые, сдвоенные лепестки, точно бабочки, порхали над листвой и корнями.
«Мои красавицы, — назвала их Мария, подавшись вперед, чтобы смахнуть крупинку пепла с поношенной рубашки сына и нежно потрепать его за здоровое ухо. — Лишь красота имеет смысл».
У окна довольно светло, а вид радует глаз. На улице кипит жизнь в любой час дня и ночи — неподалеку от нашей квартиры находится центральная площадь с рынками и старинным каменным собором. Видимо, это древнейшая часть Мериды, судя по ее очарованию и внушительным фортификационным сооружениям.
Днем, когда свет заливает оштукатуренные дома на противоположной стороне дороги, можно насчитать с дюжину разных оттенков, на самом верху стены полинявших на солнце: желтый, охряный, кирпичный, кровавый, кобальтовый, бирюзовый. Национальные цвета. Запах Мексики — такая же причудливая смесь: жасмин, собачья моча, зелень кориандра, лайм. Мексика пропускает вас сквозь каменную арку в заросший деревьями дворик своего сердца, где собака писает на стену и, раздвигая занавес из жасмина, к вам спешит официант с лепешкой и тарелкой супа, источающей запах кинзы и лайма. Среди глиняных горшков вокруг фонтана кошки гоняются за ящерицами; на цветущую лозу садятся голуби и воркуют благодарственные молитвы за то, что существуют ящерицы. Неслышно дышат цветы в горшках, переросшие свои глиняные пристанища. Как мексиканские дети, они терпят молча, не жалуясь на слишком тесные прошлогодние ботинки. Камень, брошенный в ущелье, подпрыгивая, катится вниз по склону.
Здешняя жизнь дурманит, подавляет. Даже слова. Для того чтобы просто заказать завтрак, нужно произнести что-нибудь вроде toronja[207] — три сильных слога, полных страсти и слез, струя, бьющая прямо в глаз. Это вам не беспомощное «грейпфрут» — слово, чья форма противоречит смыслу.