Идеология Зазеркалья положила начало совершенно новому социальному явлению российской общественной жизни — двоемыслию, а позже — возникавшему на его основе раздвоению личности. Причем явление это наблюдалось не только в исходных тезисах идеологии, где диктатура выступала одновременно и в качестве теории необходимого насилия, и как залог грядущего счастья. По двусмысленным идеологическим лекалам строились общественное поведение индивидуума и декларируемые властью принципы культуры.
Хотя идеология большевизма распространилась в ХХ веке на все пространство нашей страны, проникла во все сферы гуманитарных и точных наук, окрасила всю жизнь, вплоть до быта и личных взаимоотношений, оставалась область наивысшего сопротивления ее господству: то, что называется культурой и при сотнях определений менее всего поддается словесным дефинициям. Культура ухитрялась устоять даже в вербальном искусстве, наиболее открытом для атаки, не говоря уже о музыке, в которой, казалось бы, чекистам не за что было ухватиться, и всегда уходила с поля боя изрядно потрепанной, но уцелевшей. Так она противостоит любой идеологии и сейчас.
ОПЫТ ДВОЕМЫСЛИЯ
Следы двоемыслия и раздвоения личности мы без труда обнаруживаем прежде всего именно в работах самого основоположника идеологии Зазеркалья. Читая их, понимаешь актуальность пародийного отклика безымянного шутника на известное высказывание Маяковского: «Говорим „Ленин“ — подразумеваем „партия“, говорим „Партия“ — подразумеваем „Ленин“»: «И так всю жизнь, — добавляли остроумцы, — говорим одно, подразумеваем другое, пишем третье»…
Уж как восхищался Ленин «Прозаседавшимися» («Давно не испытывал такого удовольствия»!), но ведь не преминул при этом заметить, что удовольствие доставляло ему стихотворение лишь «с точки зрения политической и административной», а «поклонником поэтического таланта» поэта он «не является». Ленин высоко ценил талант и саму литературную работу М. Горького. Но прислушайтесь к тому, как он говорит о романе «Мать», будто пишет аннотацию для журнала «Что читать»: «Книга нужная… Многие рабочие… прочтут роман с большой пользой для себя». Вождь любил Чехова, восхищался художественной мощью Льва Толстого («глыба», «матерый человечище!»). Но само творчество Л. Толстого интересно ему не как шаг в художественном развитии человечества, а как искаженное — сквозь призму настроений столь отталкивающего Ленина патриархального крестьянства — «зеркало русской революции». Да и сам «шаг» этот в своем художественном значении ценится, как следует из статьи, именно потому, что служит «зеркалом»…
Не случайно споры и дискуссии вокруг понятий, выдвинутых Лениным в качестве центральных, длятся и по сей день. В свое время даже попытки заподозрить, что статья Ленина «Партийная организация и партийная литература» относится не к художественной, а именно к партийной литературе, категорически отвергались. Нет, партийной должна быть вся советская литература, в том числе и художественная (на этом постулате целиком в дальнейшем расцветет эстетика социалистического реализма). А ведь из исторического контекста статьи, из каждого ее абзаца явствует, что речь идет именно о профессиональной партийной литературе. Больше того, согласно статье возникало впечатление, что художественной литературе Ленин вообще отказывает в праве на существование: «Литературное дело <…> не может быть индивидуальным делом». А если она, упаси господи, индивидуальным делом является, то представляет «порнографию в романах и картинах» или «проституцию в виде дополнения к сценическому искусству». Именно этого, по утверждению Ленина, требовали от художника буржуазные читатели и издатели. В каких «картинах» являлась возбужденному глазу вождя мирового пролетариата порнография и каким образом проституция дополняла именно сценическое искусство, оставалось лишь гадать. Чехову и Толстому издатели и читатели, видимо, давали право этих требований не выполнять.