«Речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю», — успокаивал читателя Ленин, понимая, что тот начинает волноваться. — Для определения же грани между партийным и антипартийным служит партийная программа, <…> технические резолюции партии и ее Устав», а вовсе не «простор личной инициативе, мысли и фантазии».
Ленинские «Критические заметки по национальному вопросу», если трактовать их буквально, загоняют нас в подлинный тупик. «Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова». Это радостно повторяла вслед за Лениным наша партийная критика, словно обнаружив жемчужное зерно в навозной куче, хотя было очевидно, что формула «две культуры» — не более чем ораторский прием, поскольку Ленин, я уверен, не хуже нас понимал, что культура есть категория сугубо ценностная и только позитивная. Мало того: «есть две нации в каждой современной нации». Это утверждение уже напоминало полет гимнаста под куполом цирка.
Загадки вокруг ленинского своеобразия начинались со школьной скамьи. Они касались в основном темы «Ленин — вождь» и «Ленин — человек». К ней, с равной банальностью и иллюстративностью, подступались и М. Горький, и Маяковский, и все рангом пониже создатели так называемой «ленинианы» (целая ветвь советской литературы от 1920-х годов и Н. Погодина до Е. Евтушенко и М. Шатрова). Ленин-человек мог «к товарищу милеть людскою лаской» и любить «Апассионату». Ленин-политик не позволял себе слушать музыку, потому что музыка расслабляет, вызывает желание «гладить человека по головке», когда надо по этой самой головке бить. Ленин-человек мог цитировать наизусть Надсона и, растолковывая Инессе Арманд по пунктам «пролетарскую точку зрения» на «свободную любовь» (особенно хорошо выглядела эта любовь, разложенная по пунктам «8—10»!), мог даже воскликнуть: «Право же, мне вовсе не полемики хочется». Страшно даже предположить, чего хотелось вождю мирового пролетариата…
Но все не так просто. С упорством, достойным лучшего применения, цитировались слова «Луначарского сечь за футуризм», адресованные Лениным наркому просвещения в личной записке. Цитировались так, что получалось, будто Ленин — враг любого новаторства в культуре. При этом все остальные акценты этого сюжета отбрасывались. И то, что Луначарский стойко «защищался», ссылаясь на мнение о «150 000 000» «такого поэта, как Брюсов» (а нарком, надо полагать, хорошо знал, какая аргументация может на Ленина подействовать); и то, что Ленин был готов дать поэме тираж 1500 экземпляров (огромный для 1921 года); и то, что он тут же просил М.Н. Покровского, тогда заместителя наркома просвещения, «найти надежных антифутуристов», то есть хотел выставить этому течению заслон художественный, а не административный.
Хирургические процедуры, которые проделывались у нас с переводом воспоминаний о Ленине Клары Цеткин, были предметом множества дискуссий. В немецком оригинале знаменитого утверждения, переводимого у нас как «Искусство должно быть понятно массам», знатоки языка вычитывают совсем иной смысл — «понято массами», что придает ленинской инвективе прямо противоположное значение. Впрочем, не надо глубоко разбираться в тонкостях немецкого языка: ведь Ленин говорит о «многомиллионном населении, которому недостает самого элементарного знания, самой примитивной культуры». Вопиющая отсталость России — и государственная, и экономическая, и культурная — одна из излюбленных идей Ленина, можно даже сказать, идея навязчивая: «Россия в настоящее время представляет из себя страну с наиболее отсталым и реакционным государственным строем по сравнению со всеми окружающими ее странами…» (1913); «Галиция и Россия, отсталые, полудикие страны» (1913); «Мы должны наконец встать на правильный путь, который бы победил ту некультурность и ту темноту и дикость, от которых нам приходилось все время страдать» (1919); «Россия — темная и безграмотная страна», «страна нищая и убогая», «одна из самых отсталых стран» (l920); «Мы — нищие люди и некультурные люди» (1922); «Полуазиатская бескультурность, из которой мы не выбрались до сих пор» (1923).
«Массово понятным» этому населению могло быть только столь же «безграмотное» и примитивное искусство, не способное ни «развивать» массы, ни тем более «пробуждать в них художников». «…мы начали не с того конца, как полагалось по теории [всяких педантов]», — признавался Ленин в одной из последних заметок в 1923 года. Похоже, он был прав.