Детей, раздав оплеухи, в конце концов помиловали, причём пара самых красивых мальчиков исчезла по мановению руки аудитора, а вот остальным пришлось испить уготованную чашу до дна.
Мать была второй. Девку перед ней, у которой и рвать-то нечего было, так как нос давно провалился, унесли замертво, и люди профоса долго отливали её водой, а вот мать оказалась покрепче. Она не только не лишилась чувств от пронзительной боли и вони собственной горящей плоти, но и принялась громогласно награждать ревизора и всю его шайку такими эпитетами, какие даже в солдатском лагере далеко не каждый день услышишь.
Разгорячённый уже втихомолку выпитой водкой, раздосадованный неожиданной задержкой: ведь в генеральском шатре его ждал обильный стол, и он точно знал, за скольких «мёртвых душ» должны угощать, а ведь есть ещё и другой шатёр, где ждёт так кстати подвернувшаяся добыча иного сорта, — аудитор несколькими словами расколол свою блестящую карьеру:
— А вы этой горластенькой ещё и язычок подрежьте.
Под дружный гогот его прихлебателей, слова его обернулись для бедной матери Маркуса гнусным делом.
А уже вечером, когда аудитор, сам сплошная немота, валялся под столом, в столицу полетел донос. Ведь всем доподлинно известно, что нельзя дважды карать за одно и то же преступление, утяжелять кару, когда приговор уже объявлен и записан, а каждый подсудимый имеет право на последнее слово. За первой анонимкой последовали и другие: аудитор обвинялся во взяточничестве, содомском грехе, растлении малолетних, и дни свои он закончил в сырой келье монастырской тюрьмы, тщетно замаливая грехи. Искалеченным им людям, может, и стало бы легче. Если бы они узнали об этом.
Мать отлёживалась пару дней, всем лекарствам и снадобьям предпочитая водку, затем как-то вечером напилась больше обычного и попыталась выяснить, все ли для неё потеряно. Недвусмысленные жесты, в какой-то мере заменили язык, но мужчины откровенно шарахались от её изуродованного лица.
Оставалось одно — сесть на сыновью шею. Маркус в отличие от многих других сыновей вряд ли бы выразил недовольство, тем более прогнал прочь и уж, конечно, не стал бы брезгливо отводить глаза. К тому же у него появился заработок. Сразу после смотра его записали на половинное жалование. Но когда он ещё начнёт получать полное, не говоря уже о двойном. А ведь не сегодня-завтра заведёт себе кралю. Такого увальня и служаку явно причешет какая-нибудь оторва, что будет пить-жрать в три горла. Матери и объедков-то не останется. Да и быть у кого-то в нахлебниках, пусть даже у собственного сына... К тому же она понимала, что чем дальше, тем больше ей необходимо будет выпивки. Поэтому мать продолжала вливать в себя водку, и всё более мрачнела. А ночью, пока все дрыхли без задних ног, она повесилась...
Маркус поморщился — история повторяется. И матери, и, судя по всему, сыну погибель несёт смотр. Династическое проклятье, да и только. Разница поколений в том, что у матери хватило смелости самой разом подвести черту под всей этой мерзостью, а вот сынка поволокут на верёвочке, словно упрямого бычка на бойню.
Среди их команды Маркус, пожалуй, менее всего боялся смерти. Если счесть солдат, отдыхающих под землёй, окажется гораздо больше, чем марширующих по земле. Пришла пора воссоединиться с молчаливым большинством.
XVI
Так они стояли, помертвев, и Неизбежность, старшая сестра Войны, заглядывала в остекленевшие очи, угадывая мысли, в то время как младшая сестра Порока, также зачем-то внимательно рассматривая незнакомые и малознакомые лица, приближалась, чтобы пожать руку Неизбежности. А они всё ж таки не верили до конца, что именно в этот нежаркий погожий денёк, рухнет непроницаемый занавес, навсегда отделяющий их от горестей и радостей непростого мира. И не надышаться, не наглядеться, не навспоминаться напоследок.
С каждым шагом несчастной маркитантки к ним Жизнь делала точно такой же шаркающий шажок от них. И они сами уже мало походили на живых и дышащих: члены одеревенели и напряглись, мертвенно-бледные лица закаменели. Вечные своей мудростью насекомые дождём сыпались с них, спешно отправляясь на поиски новых пастбищ.
Не надо было никакого профоса, никаких очных ставок, достаточно проницательного взгляда, чтобы сообразить, по чьему поводу сие сборище.
Замерли сердца, еле-еле проталкивая внутри остывающих тел жидкость, с которой вскоре расставаться. Отмирали мысли, чувства. Внутри незримо-смертельного круга, отделившего восьмерых от всех, до последнего пульсировал лишь немой крик Маркуса: