— Несомненно. — Подтвердил из-под кресла Ферапонт. — Сколько тебе твердить, что мир иррационален! Как всё-таки медленно вы, человеки, доходите до абстрактных истин! Сказывается ваш прагматизм мышления. Но это исправимо. Со временем. Собирайся с мыслями. Надеюсь, ты будешь на высоте. И липкие сосиски тут ни при чём. В стране напряженка с мясом и его заменяют всякой гадостью. Лично я такие сосиски не ем. И тебе не советую. Налей мне молочка. И сам можешь попить.
45
Мысли Филиппа Аркадьевича витали в киевских эмпиреях и, казалось, всё, что происходило на собрании, его не касалось. Сначала что-то говорил профсоюзный общественник, потом что-то произносил шеф и, наконец, направление обсуждения шлифовал партийный секретарь сектора. Личный состав вяло реагировал на потуги устроителей правежа организовать показательное осуждение коллеги Пстыго Ф.А.
— Пусть сам товарищ Пстыго выступит и расскажет, как он дошел до жизни такой. — Пискнула секретарша Леночка.
Предложение с молчаливого согласия присутствующих было принято.
— Товарищ Пстыго, вам слово, — заключил прения председательствующий.
Филипп Аркадьевич, не вставая с места, обвёл взглядом присутствующих. Настроение полного отчуждения и безразличия было написано на их лицах. Все молча с пониманием дела играли в игру. Только глазки Леночки светились злорадным любопытством.
— Значит вас интересует, как я дошел до жизни такой? — Переспросил Филипп Аркадьевич, лукаво улыбнувшись. — Что ж, я готов. Дошел, очевидно, потому что шел с вами в ногу. Стройными рядами. Разве не так? Зачем вы собрались на это собрание? Вы меня хотите осудить? Хорошо. Пили как будто мы вместе. И причина была уважительная. Потом вы меня, отравленного алкоголем, отпустили одного на пустынную улицу «оскорблять своим видом человеческое достоинство советского человека», как это написано в милицейском протоколе. Интересно, можно ли кого-то или что-то оскорблять в час ночи на пустой улице? Если мне память не изменяет, вы все были кандидатами в оскорбители человеческого достоинства советского человека. Но жребий судьбы пал на меня. Так что на моём месте мог оказаться любой из вас. Состояние же опьянения в нашей стране никогда не считалось предосудительным. Напротив, люди пьяные всегда находили понимание в душах трезвых и их никогда не обижали. Пили до свинского состояния и холопы, и бояре, и цари, и дворяне, и чиновники, и интеллигенция, и партийцы, и беспартийные, и даже первые секретари ЦК!
— Товарищ Пстыго! Не забывайтесь! — Попытался одёрнуть Филиппа Аркадьевича председательствующий.
— Упаси Бог! Я не забываюсь. Просто рассуждаю вслух и пытаюсь понять, зачем вы устроили это представление? Вы же считаете себя учёными мужами! Полноте! Какие вы учёные!? Не обманывайте хотя бы себя. Вместе с некоторой суммой знаний, которые могли бы стать основой вашей научной деятельности (не для всех, конечно), вам с пелёнок сделана инъекция концепции марксизма, признанная вами априори основополагающей, бесспорной и единственно верной. В наш научный заповедник, призванный «научно» обосновывать всякий бред высшего руководства типа — «Экономика должна быть экономной» или «Советская власть плюс электрификация, плюс химизация — есть коммунизм», заведомо отбирались и отбираются кадры и не помышляющие о бунте, которые даже не подозревают, что есть наука. Что научно, а что нет.
Собрание слегка зашелестело, выведенное таким выступлением из обычного анабиоза. Послышались даже недовольные голоса. Филипп Аркадьевич явно шел на обострение, сжигая за собой мосты. Такого поворота событий устроители разбираловки не ожидали да и предвидеть не могли.
— Товарищ Пстыго, вы понимаете, что говорите!? — Патетически воскликнул председательствующий.
— Понимаю. Вы хотите что-то возразить по существу? По глазам вижу, вам нечего сказать. Вы же даже весьма посредственно знаете труды не только Маркса, но и Ленина. Не то, чтобы разбираться в тонкостях их версий и, тем более, критиков их работ. И имён-то критиков их не знаете! Курсы наших исторических и философских факультетов лишь вскользь называют некоторых, но даже поверхностно не знакомят с их аргументами. Вы же — не любопытны. Любопытных «вычистили» ещё на первых курсах. И дорогу им перекрыли шлагбаумом спецхранов библиотек. Вы же — импотенты в философии и ремесленники в области формулировок программных документов партии.
— Сам такой! — Послышался выкрик из возбудившейся массы коллег.
— Идеологический диверсант!
— Парень чокнулся!