Но все это пустяки. Главное же вот в чем: выдержит ли потрясение разум исследователя? Природу этого потрясения пытались постичь лишь в той степени, в какой это не угрожало собственному рассудку. Но если само постижение сути проблемы чревато ужасным риском, как выдержать и одолеть боль действительной встряски?
Первое, с чем придется столкнуться Лансу, это атавистический фактор. В сияющем небе окопались мифы, да так крепко, что здравый смысл предпочитает нездравого за их спинами не улавливать. Бессмертию нужна опора в виде звезды, если оно хочет цвести, ветвиться и служить насестом для тысяч синеперых райских птиц, поющих сладко, словно маленькие евнухи. Глубоко в нашем мозгу сидит мысль, что смерть — это синоним ухода с Земли. Преодолеть земное тяготение — это и есть стать вне всяких тягот, так что человек, попав на другую планету, воистину не сможет себе доказать, что он не умер, что простодушная старая сказка не обернулась былью.
Я не говорю о заурядной безволосой обезьяне, о ничему не удивляющемся болване, чье единственное воспоминание детства — это как его укусил мул, а единственное представление о будущем — грезы о столе и крове. Я размышляю о человеке воображения и познания, чья отвага безгранична, ибо любопытство сильнее отваги. Ничто не обратит его вспять. Он — древний «curieux»,[8] но крепче сложенный и сердцем погрубее. Дойдя до небесных тел, он найдет свою усладу в том, чтобы своими пальцами ощупать, вдохнуть запах, погладить, с улыбкой вглядеться, снова погладить (продолжая улыбаться от невыразимого, жалостливого, тающего удовольствия) никем доселе не осязавшееся вещество, из которого сотворен небесный объект. Всякий истинный ученый (не плутующая серость, прячущая единственный свой клад — невежество, как собака кость) наделен способностью испытывать чувственное удовольствие от свыше внушаемого непосредственного знания. Ему может быть двадцать, ему может быть восемьдесят пять, но без этого трепета нет науки. Ланселот сделан из такого теста.
До предела напрягая воображение, вижу, как он побеждает ужас, какого олух, пожалуй, не испытает никогда. Ланс может, конечно, высадиться в туче оранжевой пыли где-то в пустыне Фарсис (если это пустыня) или близ какого-нибудь багрового лимана — Отдохновения либо Феникса (если это все же озера). Но с другой стороны… Видите ли, в подобных случаях бывает так: что-то надо решать сразу, смертельно и бесповоротно, тогда как другие обстоятельства возникают одно за другим и распутываются постепенно. Когда я был ребенком…
Когда мне было семь или восемь лет, мне снился, бывало, один, словно бы повторяющийся сон, действие которого развертывалось на фоне особого пейзажа, истолковать и сколько-нибудь разумно осмыслить каковой я так и не могу, хоть и навидался разных стран. К этому сну я склонен теперь прибегнуть, дабы залатать зияющую дыру, кровоточащую рану моего рассказа. В этом пейзаже не было ничего нарочитого, ничего уродливого или даже вызывающего недоумение — было в нем какое-то ни на что не опиравшееся равновесие: какой-то плоский грунт, окутанный какой-то безучастной облачностью. Другими словами, скорее равнодушный затылок пейзажа, нежели его лицо. Порок моего сна заключался в том, что я по каким-то причинам не мог обойти данное пространство, чтобы познакомиться с ним, так сказать, на равных. Там, во мгле, таилась какая-то масса — что-то, например, кристаллическое — с очертаниями совершенно бессмысленными и гнетущими, и я все наполняю во сне какой-то сосуд (истолкован как «бадья») какими-то более мелкими предметами (поняты как «галька»), а у меня идет носом кровь, но я слишком нетерпелив и взвинчен, чтобы как-то совладать со всем этим. И всякий раз кто-то в этом сне начинал вопить у меня за спиной — и я просыпался с воплем же, продолжающим тот, ничейный, на той же начальной ноте взмывающего восторга, но уже без всякого смысла — если вообще был в нем смысл.