— Вепрь! — воскликнул Франусь, — вот так так!
— Четвертая река, — продолжал отец, — называется Буг; этот Буг вместе с Нарвой, своей подругой, тоже плывет к морю по Висле.
— И все это с правой стороны?
— Да.
— Так ведь Висла может опрокинуться! — рассмеялся Франусь, — и эти реки из нее вытекут.
— Не бойся, ответил отец, — не опрокинется. И с левой стороны не мало рек. Есть Нида, есть Пилица, есть Бзура и еще много маленьких речек. Все они спешат в Вислу, чтобы она взяла их с собою к морю.
— А что же Висла? Разве ей не тяжело?
— Ну вот! Ведь дорога всегда приятнее в компании. Висла принимает в себя все эти реки, как мать, и они плывут так к самому морю.
— И Висле не скучно всю дорогу? — спросил еще раз Франусь.
— Что ты! Ведь она видит горы, леса и огромную часть страны. Сначала Краков, потом Сандомир, Варшаву, Влоцлавск, Плоцк, Торн, наконец Гданск уже над морем, где ей нужно расстаться с той землей, по которой она плыла.
— Так ведь ей должно быть грустно?..
— Иногда грустно, иногда весело. Когда она плывет по тем местам, где дети ничего о ней не знают, не знают, откуда она взялась, куда плывет, тогда ей, наверно, совсем не весело. А что ты думаешь? Эта то же самое, что плыть среди чужих, сиротою. И только тогда, когда она попадет в те места, где дети, как только увидят ее издали, так сейчас же кричат: «Здравствуй, здравствуй Висла! А что в Карпатах слышно? Давно ли из Кракова? Передай-ка привет от нас Балтийскому морю, синему морю!»
Тогда ей и весело станет и шумит она, и гудит, точно говорит: «Здравствуйте, дети! издалека плыву и далеко иду, да только всегда я ваша и вы мои!»
Пока отец говорил так, показались плоты на Висле один за другим и послышалась песня…
Франусь слушал, а песня плыла все дальше и дальше!..
КАК БЫЛО В ЛЕСУ
Пошел старик Шимон, лесничий, в лес и взял с собой Ендруся, сына кузнеца, своего крестника.
А в лесу стоял шум великий, точно каждое дерево что-то говорило. Подставит Ендрусь правое ухо, подставит левое, слушает, да ничего понять не может; дернул он старого Шимона за кафтан и говорит:
— Крестный!
— Что тебе, мальчик? — спрашивает Шимон.
— Кажется мне все, что эти деревья говорят что-то, да только я ничего понять не могу.
— Ну, — ответил старый лесник, — это потому, что ты еще карапузик и таких речей слушать не умеешь.
А кто долго в лесу живет и часто слушает деревья, тот все это понимает так, как людские голоса.
— Господи Боже! — воскликнул Ендрусь. — Да как же так? Говори, крестный, очень уж это интересно!
— Ну, погоди, погоди, чего спешить! — сказал старик Шимон и, усевшись на пне, стал закуривать трубку. Потянул раз, потянул другой и, видя, что у мальчика так глаза и горят от любопытства услышать рассказ, начал так:
— Видишь ты, мальчуган, тот дуб перед нами?
— Вижу! — ответил мальчик. — Какой он огромный… А ветви у него такие, что он накрыл бы и нашу избу, и овин, и голубятню… Верхушку едва видно!
Ендрусь еще больше отклонился назад, вдруг шляпа упала у него с головы, а старик Шимон, заметив это, сказал:
— Ты хорошо сделал, мальчик, что снял шапку перед этим дубом, — во всем лесу это лучшее дерево, хозяин среди слуг… Он тут говорит громче всех, и деревья любят его слушать больше всех и слышно его всюду до самой поляны.
Ендрусь обхватил старика за колени.
— Говори, говори, крестный, что он говорит?
А тут закачался вдруг дуб от ветра всей своей верхушкой, ветви зашумели, загудели как орган в костеле. Старик Шимон помолчал минуту, поднял седую голову и начал:
— У всего в мире, мальчик, есть свой голос, и все эти голоса — как напевы в песне. А человек, который не понимает такой песни, ходит по миру, как глухой. И леса, что выросли на нашей земле, поют наши песни, а те, что выросли в чужих землях — чужие, и так все. А этот дуб, видишь ли, говорит вот что:
Ендрусь открыл рот, слушает… Думал, что Шимон еще продолжать будет, но лесник замолчал и только качал головой и курил трубку.
Тогда Ендрусь сказал:
— А вот сосна, крестный, что она говорит?
— У сосны этой, — ответил старик Шимон, — речь такая: