Сергей шарахнулся, попав под ее ненавидящий, слепой взгляд.
— Смотрите и радуйтесь! — кричала тетка. — Мы уходим! Мы уходим!
Она еще что-то кричала. Проклинала какую-то Феньку, и ее мужа Павла, и их бандита сына, которые теперь могут радоваться, а у Сергея звенело в ушах: «Мы уходим!» Его обжигал слепой от ненависти взгляд. Теперь он точно знал — их убьют. Вот эта тетка точно знала — их убьют. Он ведь и сам знал, что их убьют. Он знал это еще в тот день, когда они с Хомиком пробирались на фронт мимо застреленных гражданских. И даже еще раньше — когда попал под первую бомбежку. Он не думал тогда об этом, но знание это родилось тогда, и потом оно все время подтверждалось: и когда убили Мекса, и когда по городу шли немецкие войска, и когда он смотрел на немецкие машины, на солдатскую серо-зеленую форму, на конвоира, стрелявшего в пленных, и даже когда он разговаривал с австрийцем Вальтером и изучающим русский язык автомехаником Августом. У него тогда не было ни в чем сомнений, а вот этот идиотский, насквозь понятный приказ заставил его усомниться, как последнего дурака или последнего подлеца.
Сергей бросился назад, к дому Камерштейнов. Он спешил. Он готовил убедительные, самые убедительные слова.
Камерштейнов дома уже не было. Сергей побежал к сборному пункту, куда они должны были явиться. Он нашел этот пункт во дворе собственной школы! На противоположной стороне улицы стояла редкая, готовая каждую минуту рассыпаться толпа. Сергей затесался в толпу.
— Уже вывозили? — спросил он у мальчишки лет пятнадцати.
— Уже, — кивнул тот.
— А зайти туда можно? Ты не пробовал?
— Туда — можно. Обратно — нельзя. Вон стоит, — указал мальчишка на солдата. — Пока машины не подошли, пускал и туда и обратно. А теперь не выпускает. А у тебя там знакомые?
— Знакомые.
— У меня тоже.
Сергей все-таки отделился от толпы. Он перешел через трамвайные пути и старался заглянуть в полуоткрытые ворота. Но ничего не увидел — солдат закрывал собою неширокую щель. Сергей поднимался на цыпочки, придвигался поближе и вдруг услышал:
— Юда?
Сергей обмер, когда понял, что солдат спрашивал его.
— Ком гер! — приказал солдат.
Сергей попятился и побежал.
Уже к вечеру город знал — их убили.
Ночью Сергей не мог заснуть. Едва он начинал дремать, на него наваливался кошмар. Толстая, пышущая жизнью, энергичная тетка со слепыми, лишенными глаз глазницами отбрасывает со лба седые волосы и кричит: «Мы уходим! Мы уходим!» «Юда?» — спрашивает Сергея солдат и хватает его за руку. «Я не юда!» — кричит Сергей и чувствует спасительное и почему-то нечистое облегчение оттого, что страшные пальцы, сжимавшие его руку, разжимаются. Он бежит, делает огромные скачки. Немцы не преследуют его, а он все равно чего-то боится. И тут он неожиданно сталкивается с дедом Камерштейна и сразу понимает, чего боится. Ему страшно оттого, что дед Камерштейна мог слышать, как он, Сергей, кричал солдату: «Я не юда!» Сергей вглядывается в бледное, повернутое в профиль к нему лицо деда и старается понять: слышал он или не слышал? А дед говорит виновато: «Как мальчик понесет эти книги? Его же увидят в городе с еврейскими вещами…»
Сергей вскидывается на кровати и долго лежит без сна. Его нестерпимо мучает вопрос, на который нет ответа. Зачем они шли? Зачем? Почему? Без охраны, без конвоя… А если бы немцы прямо написали, что всех убьют, — и тогда бы тоже пошли? Неужели только жалкий, глупый, ничтожный обман завлек в ловушку тысячи и тысячи?
Почему, глядя на зверя, человек никак не поймет, что перед ним зверь? Почему он все ждет чего-то?
Ну зачем они сами шли?
Недели через полторы в дверь Сергеевой квартиры постучал Эдик Камерштейн. Ему не нужно было ничего рассказывать. Он уже был дома, или, вернее, в доме, где раньше жил. Толкнулся в запертую дверь, зажег спичку и прочел приклеенную к двери табличку. «Конфисковано. Еврейская квартира». Наверно, ему надо было бы сразу бежать, но Тейка пошел к соседям. Его приняли и с плачем и причитаниями рассказали все. Тейка не плакал. Он даже не стал прятаться. Разыскал дворовых приятелей, разговаривал с ними, выходил на улицу, показывался десяткам людей, знавших его. Тейка не мог охватить. До него не доходило. Переночевал он у соседей и только на следующий день догадался уйти из дома.
— На всякий случай, — сказал он. — Твоя мать разрешит мне переночевать у вас?
— Спрашиваешь! — сказал Сергей. — У нас и кровать есть незанятая, отцовская. Я на ней все время спал, а теперь ты будешь спать.
— Да я ненадолго, — сказал Тейка.
— Почему? — возмутился Сергей.
— Так, — сказал Тейка.
Он вместе с Сергеем обошел всю квартиру, равнодушно выслушал суетливый рассказ Сергея об изменениях, которые за это время произошли в комнатах (много книг сожгли в печке вместо дров; цветы выкинули — все они засохли: воды из реки или из источника на поливку не наносишься; платяной шкаф уже полупустой — отцовские вещи пошли на рынок; паркет давно не натирался, мастика с него слезла, мать теперь вытирает его мокрой тряпкой; стекла целы только во вторых рамах, — когда-то, еще летом, мать вынула рамы и снесла их в подвал, и это спасло стекла). Потом очень коротко Тейка рассказал о себе. В сущности, Тейка был еще очень «свеженьким». Месяц назад их вывезли из колхоза на машине, посадили на поезд, высаживали на каких-то станциях, опять везли. И, как Аннушка ни старалась, половина ребят за это время разбрелась. «Есть было нечего», — пояснил Тейка. Дольше всех около Аннушки держались Тейка и Френкель. А потом ехать было уже некуда — немцы перерезали железную дорогу. Несколько дней Тейка, Аба и Аннушка жили в школе хутора, забытого немцами, и разошлись: Аннушка с Абой пошли на восток, а Тейка решил вернуться к своим и больше недели добирался с другими беженцами в город.
— Как же Аннушка тебя отпустила? — спросил Сергей.
— Она не отпускала, — сказал Тейка. — Она говорила: «Ты мне стал как сын».
— А Гришка Кудюков?
— Гришка? Воровал…
И Тейка рассказал, как в поезде Гришка воровал у эвакуированных хлеб, консервы, вообще все, что можно было есть или обменять на еду. Один раз он попался, его хотели бить, но Аннушка не дала, отстояла. Гришка смылся на какой-то станции. И Слона с собой увел.
Немцев Тейка почти не видел, больше по дороге сталкивался с полицаями. Собаки они, конечно, но Тейка от них ничего хорошего и не ожидал.
Бомбежку он тоже не видел. Убитых тоже. Раза два был налет на эшелон, в котором они ехали, но все в общем обошлось благополучно.
— Вот хорошо, что ты тогда не пошел со мной, — сказал Сергей. — Судьба, наверно. Знаешь, теперь все какие-то суеверные стали! И я не то чтобы суеверный, а вроде бы немного и суеверный. Под бомбежкой лежишь — ни о чем не думаешь, а бомбежка кончится — начинают разные мысли в голову приходить. А тут еще сны дурацкие ночью снятся. Раньше редко-редко когда сон приснится, а тут что ни ночь, то сон. Я, знаешь, когда в первую бомбежку попал? — и Сергей рассказал Тейке о первой бомбежке, и о том, как с ребятами ходил по горящему городу, и о том, как увидел застреленных беженцев, как с Хомиком сидел за баррикадой, как погибли Сиротин и Мекс.
Тейка слушал внимательно и не очень внимательно. Верил и как будто не верил. Что-то мешало ему по-настоящему понять Сергея. Немного больше месяца разделяло их. Сергей пережил бомбежку, видел бой, немцев передовых и тыловых частей, Тейка — отступление, колонны беженцев, полицаев. Их опыт соприкасался и вроде бы не соприкасался. Во всяком случае, Тейка чего-то не мог или не хотел понять. И эта непонятливость грозила ему страшной бедой. Сергей это остро чувствовал. У него никогда не было власти над Тейкой, Эдик всегда был главным в их дружбе, а сейчас он как никогда замыкался в себе.
— Что ты думаешь делать? — спросил Сергей.
— Не знаю еще, — сказал Тейка. — Может, разыщу могилу. Потом, может, к коменданту схожу.
— Ты с ума сошел!