Поднялись к леднику.
Горы вокруг. Островерхие. С разорванными в частые зубцы гребнями. Тупые и будто горб верблюда. Перламутрово-розовые на утреннем солнце, в тени прозрачно-сиреневые. Белизна снегов и темнота скал, резкость контуров смягчается в тени. Скалы создают причудливый орнамент. Чем дальше и выше, тем неназойливее он. Совсем далеко едва различимым крапом проступает сквозь торжествующее сияние снегов. Горы одна к одной, одна подле другой, соединенные гребнями, расколотые пропастями, горы амфитеатром окружили широкую ледяную реку, сжимают ее в своих объятиях, дают ей жизнь своими снегами.
А в глубине, и выше всех и значительней, прекрасная, величественная Скэл-Тау вздымает в небо остроконечный купол. Ни морщины, ни тени на нем. Западный склон, очерченный тенью, кое-где испятнан скалами. Южный — крутой, гладкий и ослепительно белый — геометрическая плоскость, поставленная едва не вертикально, на чем только снег держится! Впрочем, зимними месяцами, да и летом, бывает, лавины грохочут там — вожделенный объект фотографов, гроза восходителей. Но теперь лавин нет, снега разнеженно молчат под утренним солнцем. Ниоткуда ни звука. Не цокнет камень о скалу, не зазвенит льдинка. Тишина. Ветерок. Снежное сияние.
Скэл-Тау. Глаза восторженно ловят ее очертания, любуются ею, как женщиной, о которой мечтал и вот наконец увидел, нашел. И она, как женщина, все чувствуя и ничего не замечая, спокойно и гордо принимает дань твоего восхищения, и манит, и зовет молчаливо, и притягивает тем сильнее, чем дольше глядишь на нее. Входит в сердце. Овладевает им. Царит… Отведешь взгляд и возвращаешься снова, смотришь, зачарованный, и не можешь наглядеться.
Нежная, бесконечно глубокая бирюза над головой пронизана светом, излучает свет, льет на горы. Воздух… его нет: что-то прозрачное, невесомое, напоенное солнцем и высотой вливается, в легкие, и бодрит, и пьянит, и придает всему, что ни есть, особый привкус свежести, неизведанной полноты… и счастья.
Восхитительное чувство свободы испытывает Сергей Невраев. Свободы от обид, непонимания, от ошибок, восстанавливающих против него самых близких, дорогих ему людей. Более того, ему кажется — от давней неразберихи и тягостных, напряженных сожалений о размолвках с женой. Конечно, едва ли не во всех осложнениях сам и причиной. Иной раз как специально выискивает беды на свою голову. Диссертация… Упрямое нежелание слушать чьи-нибудь советы…
А, да что о том, ушло. Ушло! Свободен… Другая теперь жизнь, у него. Иные заботы и — уверен — куда более важные, насущные в конечном итоге. Наверное, и в этой ипостаси для кого-то он жалок, смешон, но внутренне никогда не чувствовал так полно, что он при деле настоящем, необходимейшем, если на то пошло; пусть и неэффектном, карьеры, как тот же Воронов констатировал, не сделаешь, да только на Руси вечно выпестовывались, непонятно разве чьим усердием, люди, скажем так, странные, которые часто, сами того не ведая, выступали против своих же интересов, защищая бог весть какие такие идеалы. И как ни честили, ни истязали прежде всего свои, домашние, какие уничижительные наименования им ни выискивали, что ж, не в словах главное. Э-э, будет, не о том теперь думать надо. А о том, что — удивительное утро вокруг! Удивительной белизны горы и удивительно празднично это его чувство свободы. Недостижим!.. Хоть на какое-то время «жизни мышья беготня» осталась далеко внизу.
«Никто не может отнять у меня эти дни, — твердил, словно уговаривая себя, Сергей Невраев. — Дни честных, прямых усилий, дни, в которых нет, не должно быть места для интриг, подлости, гаденького мелкого недоброжелательства. Мы здесь надежнее, чем веревкой, связаны единым устремлением, целью, мечтой, если угодно. Чудесно — единение, хотя бы в горах…»
Жажда жизни кружит голову. Жажда огромных напряжений, жажда красоты. Да и как иначе? Взлеты скальных круч и обманчивая гладь сахарно сияющих на солнце фирновых полей, бездонные трещины ледника, гривы снега, настороженно повисшие над пропастями, — все суровое величие и мужественная серьезность гор, опасности, таящиеся в них, возвышают душу, будят то живое, горячее, что в состоянии противостоять им. Разве можно было бы находиться здесь, где подстерегает столько испытаний, можно ли, не чувствуя себя равным, нет — более сильным, чем пробудивший волю, и энергию, и сообразительность, и крутую силу противник — горы?
— Подтяни еще, — с заметной неохотой просит Жора Бардошин.
— Левее, левее, — подсказывает Сергей. — Теперь выше. Ногу выше. — И спустя немного: — Закрепился?
— Да…
— Можно идти?