Учитель Хайер намерен сделать из меня учителя, затем, может быть, чтобы иметь впоследствии доверенное лицо, с которым можно будет основательно обсуждать радости и горести учительского ремесла. Он спрашивает меня, не испытываю ли я желания перейти в городскую школу, поскольку там я могу научиться большему, чем в Босдоме.
— Уж и не знаю, как я им там покажуся! — отвечаю я.
Учитель Хайер заводит речь про городскую школу и с моими родителями, он говорит, что у меня есть все данные. А данные — это, может быть, мое неосознанное стремление увидеть за предметами больше, чем повсюду принято, да еще моя неустрашимая память.
Но учитель Хайер явно меня переоценивает, я имею в виду десятитомное собрание Гёте, у каждого тома — красный кожаный корешок. Хайер вынимает из десятитомного ряда один том, и теперь маленькая полка зияет темной раной. А вынул Хайер Поэзию и правду.
Я нимало не испуган. Я и с Тарзаном, который был полуобезьяна-получеловек, справился в два счета, а уж с Гёте-то я и подавно справлюсь. Хайер называет Гёте человеком высоких душевных качеств. В «Основах наук» изображен памятник Гёте и Шиллеру в Веймаре. Я много раз смотрел на эту картинку, читал подпись к ней, но фамилию великого Вольфганга, или Вольфхена — так его порой называли возлюбленные, всегда произносил, как она пишется: Гоете. Благодаря вмешательству Хайера я и по сей день говорю Гёте.
С Гёте не так легко справиться, как с Тарзаном. Его жизненные наблюдения, как я вскоре убеждаюсь, описаны языком, весьма и весьма далеким от того, который навязывает нам школьный учебник. А уж от босдомского языка он отдален, прямо как Толстая Липа от Гулитчской колокольни.
Заглядывая сегодня в учебники моих внуков, я убеждаюсь, что язык Гёте и глав учебника, каковые из чисто педагогических соображений написаны целым авторским коллективом, отделены один от другого, как Босдом от окружного центра Гродок. Я не собираюсь хаять тексты коллег-писателей, помещенные в тех же учебниках, но позвольте мне по крайней мере посмеяться над моими собственными текстами и сопроводить их кисло-сладкой усмешкой. Нет, нет, с языком там все более или менее в порядке, но некоторые из текстов толкуют о человеке будущего, который, как мне казалось несколько десятилетий назад, уже выступал нам навстречу из мглы этого самого будущего. Не знаю, в чем причина, то ли у меня зрение с годами ослабло, то ли сам я перестал быть утопистом, но только этот человек, если допустить, что он действительно существует, до сих пор скрыт за голубой завесой грядущего. Ну и лады.
— Как у тебя дела с Гёте? — время от времени справляется учитель Хайер. Его вопросы меня подгоняют, я не хочу разочаровать своего учителя, и я читаю, читаю, принуждаю себя читать, а через то, чего не понимаю, просто перескакиваю, но именно в этих непонятных местах содержатся, как правило, рассуждения, которыми досточтимый Гёте сопровождает только что описанные события. В книге слишком мало action,[14] как сказала бы по этому поводу нынешняя американо-немецкая молодежь.
Наконец приходит день, когда я дочитал книгу до конца. Я докладываю об этом господину учителю, и тот желает знать, как я понимаю заголовок Поэзия и правда. Об этом я как раз и не подумал, но в те времена я вообще не долго думаю над своими ответами.
— По правде все, что написано в книге, — поэтическая выдумка! — бойко рапортую я.
Хайер никоим образом не удовлетворен.
— Как раз наоборот, — говорит он, — описанные события правдивы, а вот разговоры, которые он вел или слышал в дошкольном возрасте, все сплошь выдуманы. Можешь ли ты, к примеру, вспомнить, какие речи вели с тобой взрослые, когда готовили тебя к тому, что тебе пора ходить в школу.
— Не пойдешь учиться, будешь побирушкой, — говорила моя мать.
А я думал: вот бы хорошо, нищим многое разрешено, чего мне нельзя, им можно лежать в канаве, когда меня заставляют идти домой и обедать пареной брюквой и все такое прочее.
Хайер требует, чтобы я рассказал одноклассникам о прочитанном. Возможно, он надеется, что мой рассказ сработает как реклама, что все школьники пожелают прочитать Поэзию и правду, свидетельствуя тем об успехе его педагогических методов.
К сожалению, я не оказываюсь тем пропагандистом трудов Гёте, каким хотел бы меня увидеть учитель Хайер. Я рассказываю своим одноклассникам, что Гётевы старики были сильно из себя благородные, что его бабушка, допрежь померла, успела подарить маленькому Вольфгангу взаправдашний кукольный театр, прямо играй не хочу. Далее я рассказываю, что молодой Гёте сызмальства сочинял стихи, соревнуясь со своими одноклассниками и еще что Вольфганг-малолетка, едва дописав стих до конца, знал, что евоный стих лучше, чем стихи остальных ребят. Нелегко рассказывать так, чтобы мои одноклассники могли составить себе представление о Вольфганге-малолетке. Хайер то и дело перебивает меня и задает вопрос: «А что это значит?» Для Хайера все, что я рассказываю, значит совсем не то, что я прочел. Я говорю: