Впрочем, наша кошка Туснельда за мной наблюдает. Она сидит под крышей, подобрав лапки, и напоминает деревенскую старушку, которая с любопытством созерцает из окна своей чердачной каморки жизнь улицы. Внезапно она соскакивает на ток, нарушив своим прыжком стройную песню наших цепов: мы выгнали из снопа мышь.
Значит, и Туснельда ничуть не любовалась на меня. Только и остается зрителей, что предрассветная луна. Она заходит между ветвями семи дубов. Восхищается она или нет, я сказать не могу, во всяком случае, мыши ей не нужны.
Когда Американкаеще жила у нас в Босдоме и порционно выдавала нам право качаться, она как-то сказала: «Ликуйте в господе, он пребудет с вами до конца света!» Это были слова из евангелического воскресного листка.
«Воспойте господу хвалу, ликуя, хоры молодые», — отвечал я, и это было начало одного псалма. Американкапришла в восторг. Судя по всему, ей удалось то, что она вычитала в воскресном листке, перенести на меня, молодого избирателя во Христе. Я со своей стороны был рад без очереди попасть на качалку. Словом, это пошло обоим на пользу.
А теперь Американкасидит в темной комнате крестьянского дома. И нет под рукой никого, чью близость к богу она могла бы измерить. И качалка простаивает без дела. Но в один прекрасный день бог сжалился над Американкойи повелел ей: «Неси радость!» Во всяком случае, так она рассказывает. Бог дал ей поручение.
Она начинает выпрашивать у тетки лоскутья. Перед вечерней дойкой тетя залезает на чердак и собирает там всякие обрывки и обрезки. За три дня Американкауспевает сшить из них скатерть. Она расстилает скатерть в радостном предвкушении: тетя заглянет к ней, начнет расхваливать скатерть и задержится на несколько минут дольше обычного. Лоскутная скатерть принадлежит к семейству тех бесполезных предметов, которыми сегодня наводняют мир некоторые женщины по принципу: Красивые вещи — своими руками.
Мне тоже приходится иметь дело со скатерками Американки.Тетка говорит, чтобы я just for a moment [8]заглянул к Американке.Я повинуюсь. Как итог нашего разговора я в ближайшую субботу приношу бабушке из Босдома на своем горбу целый узел тряпья, а из этого узла рождается лоскутная скатерть для моей матери.
Мать разглядывает скатерть. Она изготовлена не по рисунку из Модного журнала Фобаха для немецкой семьи,а как бог на душу положит. Мать разглядывает скатерть с изнанки, разглядывает с лица и с брезгливым выражением прячет ее в самый нижний ящик комода.
— Вот надумает она к нам побывать, тогда и накроем стол этой ветошью.
Одиночество Американкистановится все беспросветнее. Тетя Маги должна кликнуть клич среди женщин с выселков, пусть и они принесут бабке свои лоскутья. Американкапытается заводить с женщинами разговор, но это все равно что разгонять ноябрьские туманы пламенем свечи. Крестьянки приносят ей свои лоскуты и, просидев с полчасика, уходят снова. «Делов невпроворот», — говорят они (у нас не говорят «дел»). Потом они приходят за готовой скатертью, заполняют комнату своими восторгами и в награду дают Американкепорасспрашивать себя. Но потом они уходят и больше никогда не показываются. У всех полно делов.
Американкаупотребила во зло божий совет: она не затем шила лоскутные скатерти, чтобы доставить радость своим ближним, а затем, чтобы было с кем поговорить. Американкападает духом и говорит тете, что хочет выехать. Она хочет снова к себе в Серокамниц, в свою избенку. Она соскучилась по дому, она тоскует по любви второй своей дочери, нашей сводной тетки Элизы, которую бабушка родила от деда Юришки. И еще она хочет отвести душу в беседах о боге с серокамницким пастором. Пастор Бюксель — сама скромность, он ходит в сандалиях на деревянной подошве.
Моих родителей не привлекают к обратной транспортировке бабушки. Чем меньше народу, тем лучше. Тете Маги и дяде Эрнсту стыдно, что она от них уезжает.
А качалка остается у тети Маги. Они лучше всех знакомы. Тетя Маги трижды ездила с ней в Америку и обратно. Почем знать, может, тетя Маги получает качалку как своего рода компенсацию. Бабушку терзает совесть оттого, что в свое время она просватала Маги за Эрнста.
Разъезжая с бочонком масла, дядя Эрнст зазывает к себе в гости разбитных стекольщиц. Стекольщицы приходят, одна за другой. «Хочете вишенья, хочете слив? — потчует он. — И покататься тоже можете, у нас качалка мериканская». Дядя Эрнст заводит разбитных стекольщиц одну за другой в чистую горницу, чтоб покачались. А тетя Маги тем временем окучивает свеклу на каком-нибудь дальнем поле.
И снова на дворе март-ветродуй, и снова теплынь. Полевые вихри накидывают на себя, как шаль, верхний рыхлый слой почвы и пожелтевшие листья.
— В этим вихри сидят дьяволята. Дьяволята несут полю благодать, — объясняет дедушка.
Я не свожу с поля глаз, я слушаю, я хочу увидеть хоть одного дьяволенка за работой. И не вижу ни единого. Много позже я узнаю, что и мексиканские индейцы верят, будто в вихре сидят духи. Но откуда такое неожиданное родство между суеверием моих сорбских предков и мексиканских индейцев? Видать, все люди мира состоят в родстве между собой.
В общем, мои прапрапрадеды жили не тужили с этими духами ветров. В Босдоме духи приводили в движение крылья ветряка и снабжали мукой, дробленкой, перловкой и манкой всю деревню. В соседней деревне Гулитча они вращали ветряное колесо и орошали помещичье садоводство. Вот суеверные! — браним мы наших далеких предков, а сами воображаем, будто атомные ракеты принесут нам мир.
«Март пыльный — покос изобильный», — гласит крестьянская мудрость. Дедушка показывает мне на вихрь. Вихрь носится над лугом в песчаной шали.
— Примечай, какая трава вырастет на этом лугу, в аккурат на этом.
В марте навозная куча посреди нашего двора начинает расти с небывалой быстротой. Об эту пору вычищают конюшню, и свинарник, и козий закут. Сюда же прибавляется кроличий и голубиный помет. Мы должны досыта накормить наши поля, чтобы и они в свою очередь кой-чего нам подкинули.
Я дорос до новой работы. Уже прошлой осенью, свесив ноги между левым передним и левым задним колесом, я сидел на дне мажары. Рядом, также свесив ноги, сидел дедушка и наставлял меня в искусстве править лошадью.
Я очень быстро усвоил, что надо делать, когда кобыла после выходного дня вдруг заартачится и понесет. Дедушка наставляет и заклинает меня в своей сорбской манере с пришептом: ни при каких обстоятельствах нельзя выпускать вожжи из рук; если стоишь в мажаре, а лошадь пошла рысью либо галопом, нельзя натягивать вожжи; нельзя упряжью раздирать лошади рот; одно нельзя, другое можно и даже нужно.
Я бороню, дедушка — со мной рядом. Я выворачиваю пропашником корневища пырея; а дедушка рядом со мной, все время рядом.
— Я тебе покажу, как это делать, — говорит он, не уставая терпеливо поучать меня. Если в ходе работы между мной и кобылой возникают разногласия, он говорит:
— Коли-ежели кучер с лошадью не поладил, кучер завсегда и виноват, потому как требует, чего лошадь не учила.
Но, с другой стороны, кобыла выучилась у дедушки кой-чему, чего я не знаю, и в свою очередь учит меня. Чудо двояких возможностей проходит через весь мир и всю нашу жизнь.
А теперь я должен править один, должен возить навоз, отец загружает подводу номер первый. Я натягиваю вожжи, подвода трогается. На поле дедушка уже ждет меня. «Гля-кось, — говорит дедушка, — как оно быстро все деется», спрашивает, не пугалась ли кобыла, не хотела ли стать посреди дороги и подкормиться молодой травкой.
Ничего подобного, лошадь шла как положено. Я, когда надо, подгонял ее, а когда надо, придерживал. Возчик я или не возчик?!
Дальше дедушка учит меня, как раскладывать навоз по полю, кучка за кучкой, чтоб на одинаковом расстоянии одна от другой и прямо, как по струнке. К чему, спрашивается, этот парад навозных куч? А это такой неписаный уговор среди крестьянской бедноты — соревнование в аккуратности. Искривленные рядки навозных кучек вызывают смех даже у старушек, которые порой излучают мудрость. Пусть у тебя на дворе навозная куча достает аж до порога — дело твое. Главное, чтобы кучки на поле шагали в строю, все равно как стрелки из Хейерсверда.