— Была, помню, у стариков наших беломорских сказка. Жили в давние времена две сестры — Лень и Отеть. Вот спят они обе в избе на кровати. Просыпается Лень от того, что дым глаза ест, и говорит: "Слушай, Отеть, мы горим, пожалуй. Сильно дымно в доме". А Отеть в ответ: "Спи, знай, а дым мешает — одеяло натяни". Вот спят дальше. Спустя мало времени Лень опять говорит: "Отеть, а Отеть, пожалуй, так-то вот мы и сгорим — огонь видать". А та в ответ: "Далеко он. Спи пока". Спят дальше. Лень опять говорит: "Отеть, а Отеть, из избы уходить надо — огонь пятки жжет". А та в ответ: "Спи пока. Подожми ноги и спи — куда торопиться". Ну уж тут Лени невтерпеж стало — из избы выскочила, а Отеть так и сгорела.
— Так вот, — после паузы продолжает Воронин, — и с Ленью-то людям тяжело, а вот кабы еще Отеть не сгорела, ну тогда совсем беда.
День за днем идет проводка судов. Жизнь течет плавно и размеренно. В хорошую погоду, окончив вахту, выходят на корму кочегары. После жары у котлов хочется набрать полную грудь чистого, свежего воздуха, расслабить натруженные плечи и посмотреть вокруг на сверкающий белый простор. Тут же, у кормовой лебедки, упражняются с самодельной штангой курсанты мореходного училища, нагуливая себе мускулы. Владимир Иванович смотрит на это их занятие с иронической улыбкой. И когда вызванный на мостик для дачи "туманных сигналов" курсант, ухватив двумя руками подвешенное на тросике кольцо от гудка, тянет его, а гудок не гудит, только пар травит, и Воронин отстраняет его и, потянув одной рукой, говорит с усмешкой: "Что, не нагулял еще весу? Старайся давай!" — ребята не обижаются. И видно по всему, они с гордостью будут вспоминать, вернувшись с практики, дни, проведенные на флагмане, и рассказывать, что "сам Воронин" говорил с ними.
А "сам Воронин" прошел суровейшую жизненную школу от поморского мальчишки-зуйка до капитана. Говорить об этом не любил и только раз вспомнил в разговоре, как приходилось выбирать снасть рыболовную голыми руками на морозе и руки не мерзли, до того тяжело было.
Его отношение ко всякой работе было одинаково уважительно, лишь бы был труд, а не забава. В погожий день в часы капитанской вахты стали мы на границе тяжелых льдов и чистой воды на "рандеву", ожидать подхода очередного каравана. Уткнувшись носом в поле пакового льда, стоим неподвижно. Рулевой у штурвала. Машина чуть подрабатывает. Хорошо писать не торопясь, внимательно прослеживать во всех деталях сложную форму торошения, голубую снежницу и сине-зеленые подсовы в черной морской воде. Так проходит час, другой. Но вот потянул легкий ветерок, и нас стало относить. Приходится начинать другой этюд. Подходит Владимир Иванович. Спрашивает, кончена ли первая работа.
На полярной границе
Узнав, в чем дело, дает команду в машину и рулевому, ставит ледокол в прежнее положение и продолжает ходить по мостику от крыла к крылу.
Как-то позже я пошутил, что на этот этюд, кроме моей, пошла не одна тысяча лошадиных сил. Шутки он не принял, сказав:
— Дело-то оно все в том, что работа ваша только для дураков пустая да легкая!
Воронину было не чуждо литературное творчество. Мне навсегда запомнились нечастые вечера в его каюте, с треской, квашеной капустой и крепким чаем на столе. Тогда из верхнего ящика, что в левой тумбочке письменного стола, извлекалась пухлая папка рыжего картона. В ней сохраняется толстая рукопись, отпечатанная на машинке. Она не переплетена. Над ней еще идет работа. Это мемуары — галерея точнейших портретов, история многих плаваний за годы долгой жизни, с детских лет до последних дней. Ведется повествование ярким, сжатым и образным языком, которому могут позавидовать профессиональные писатели. Дар художника слова был у Воронина в крови и, вместе с чувством формы, сделал его труд бесценным документом.
Редко прочитывается больше десятка-другого страниц. Потом рукопись складывается, папка убирается обратно в ящик, и мы выходим на мостик.
Пришли осенние морозы. Ночи становятся темными и длинными. Штурманская служба с каждым днем все сложнее. То ли сказывается усталость, то ли близость зимы, но иногда, в минуты отдыха, Владимир Иванович говорит: — Боюсь дожить до той минуты, когда не хватит сил подняться на мостик. Ну а случится такое, уеду бакенщиком на остров и буду вот это дописывать.
Как бы смахивая минутный, несвойственный ему минор, открывает он тогда те страницы, где особенно ярок присущий ему юмор. Одна из них, как я помню, звучит примерно так:
"Идем в тумане. В каюту входит вахтенный. Докладывает: