— Внимание: парашютисты! Данные о выброске десанта подтвердились. В двух километрах юго-западнее деревни Эльхталь вертолетом-разведчиком замечено семь парашютов. Дежурное подразделение СД на подходе. Немедленно установите цепь заградительных засад по имеющемуся у вас плану. Пустите по следу служебно-розыскных собак!…
Крылатых оглядывается на разведчиков.
— Шире шаг!…
Чтобы подбодрить радисток, капитан с улыбкой говорит:
— Ти-ти-ти-та-та!… «Идут радисты!»
Так заучивают будущие радисты цифру три: точка-точка-точка-тире-тире. «И-дут ра-ди-сты!»
Пять часов форсированного марша. Сколько пройдено километров? Двадцать? Тридцать? Устали вконец не только девушки, но и ребята. Зварика и Мельников несут шестикилограммовые авизентовые сумки с радиопитанием. Мельников и Раневский примечают, запоминают ориентиры — ночью придется вернуться на почти безнадежные поиски грузового тюка. Если все будет хорошо… А ориентиров в этом культурном лесу почти нет, такой он весь одинаковый. Хорошо, что Мельников с самого начала марша запоминал номера лесных кварталов, чернеющих на столбах на перекрестках просек…
За частоколом сосен лучисто блещет солнце. Впереди, в полукилометре, взахлеб лают собаки. Спроста или неспроста? Слева и справа гудят автомашины. За сосняком скрипят колеса фурманок, слышится немецкий говор. Обычное утреннее движение или облава?
А у деревни Эльхталь рыщут по лесу эсэсовцы из особой истребительной команды по уничтожению парашютистов. Найдены шесть парашютов русских десантников и один грузовой тюк!…
Группа выходит к опушке. Капитан сигналит рукой: «Ложись!» Крылатых подползает к лесной обочине, минут пять наблюдает; ползком — обратно. Лицо у капитана бледное, со следами усталости, но как будто спокойное.
— Дневать будем вон в том квадрате, — шепчет он. — Мельников и Раневский! Ведите наблюдение на опушке. Сменю вас через два часа. Там деревня, фольварки на шоссе…
Для дневки Крылатых, опытный лесовик, выбрал квартал, засаженный в три яруса соснами.
Разведчики скрываются в густом мелком сосняке. Аня едва ползет. Руки, ноги как ватные. Глаза слипаются от изнеможения, от бессонной ночи. У Зины измученное, осунувшееся лицо.
— Располагайтесь! — хрипловато шепчет капитан.
Он еще раз оглядывает лес, землю. Важно не остановиться в поспелом для рубки лесу, в квадратах, где немцы пасут скот, косят сено, охотятся, собирают ягоды…
Самый «старый» в группе — белорус Юзек Зварика, ему почти тридцать лет, — вытирает ладонью потные, с рыжеватой щетиной щеки, осторожно зажимает нос пальцами, сморкается.
— Ш-ш-ш! — шикает на него капитан. — Разговаривать, шуметь, вставать запрещаю.
Аня и Зина не слышат этих слов. Они спят, обняв друг друга.
Глава вторая. КАК ЛЕБЕДЬ СМЕНИЛ РЕЗЕДУ
«ЧТОБЫ НЕМЦЫ НЕ ВЕРНУЛИСЬ…»
Во сне Аня перенеслась домой, в Сещу. Сещу бомбили, и все они — Аня, мать, отец, сестренки — бежали под обстрелом по горящему поселку…
После того солнечного сентябрьского дня, когда советские «тридцатьчетверки» ворвались в разрушенную, дымящуюся Сещу, Аня, не переводя дыхания, взялась за новую работу. И всякий труд, даже самый черный и, казалось бы, неблагодарный, радовал ее — в Сещу возвращалась жизнь. Надо было устроить семью, прокормить ее — отца взяли в армию, больной матери хватало хлопот с сестрами. Руки у Ани были в мозолях, но она отдыхала душой. Все радовало ее в освобожденной Сеще — и первые краснозвездные «ястребки» на аэродроме, и книги Гроссмана, и стихи Симонова, открыто лежащие на столе, и то, что мама бросила в печку табличку с надписью: «Только для немцев». Ее не смущали даже те косые взгляды, которые бросали на нее и Люсю Сенчилину иные сещинские старожилы, — не могла же она, в самом деле, показывать каждому свой новенький комсомольский билет, выданный после восстановления ее в комсомоле Дубровским райкомом ВЛКСМ 12 января 1944 года, — билет № 2383601. А все-таки жаль было сдавать старый билет, который она с таким трудом сохранила при немцах.
Аня поступила на должность учетчицы в отделе снабжения штаба строительного управления НКВД, руководившего восстановлением авиабазы. Чуть не каждый вечер забегала она ненадолго к Сенчилиным. В середине октября у Люси Сенчилиной родился мертвый ребенок. Сын поляка-подпольщика Яна Маленького. До утра сидела Аня у постели рыдавшей Люси…
Как будто все шло у Ани хорошо, но потом тот покой, о котором она мечтала два страшных года, начал понемногу тяготить ее. Сразу после освобождения ее звал в разведку Иван Петрович Косырев, но Аня не могла тогда уйти из Сещи, оставить больную мать с тремя сестренками… Читая не немецкие, а советские газеты, слушая не берлинское, а московское радио, узнавая об освобождении все новых городов и о жарких боях польских и советских партизан в Липских лесах в Польше, Аня подолгу задумывалась, все чаще вспоминала пережитое. Ее тянуло в ноле, где еще валялись дюралевые обломки «юнкерсов», взорванных в небе партизанскими минами; она шла к железнодорожной насыпи — туда, где под откосом лежали, ржавея, остовы вагонов из эшелона, подорванного Яном Маленьким; подходила к взорванной гестаповцами тюрьме. Вспоминала, думала, всей душой тянулась к друзьям. Но дома ее ждали мать и три маленькие сестренки…