«Так ей и надо», – мысленно закончили за адвоката все высокоморальные матроны, наводнившие зал, и ударили в ладони. О да, они были рады! Хотя бы одной вертихвостке испортили смазливую мордашку! Что, оплешивела, разлучница проклятая? Платочком принакрылась, рыло изуроченное закрывает! Теперь, небось, мужья призадумаются, повернутся к своим законным супругам? И мужья били в ладони – ай да баба, ай да молодец! Но в то же время посматривали на потерпевшую с интересом, мужика уж, конечно, можно понять! Свеженькая, стройная, хороша, чертовка! Была… Судья тоже призадумалась, подперла подбородок рукой так, словно вот-вот затянет «Лучинушку». Вспомнила своего супруга – не нынешнего, тихого зануду-чиновника, а бывшего. Красивый был парень, ласковый, работал журналистом местной газеты «Трудовик», и сманила его стерва вертлявая, молоденькая корректорша. Пришлось развестись, а любовь так и осталась рубцом на сердце… Ее бы тогда тоже облить кислотой корректоршу-то, небось не лезла бы к чужим мужьям!
Подсудимой дали два года, принимая во внимание ее положение, условно. О ребенке Ганны, от которого ее заставили избавиться, которому его же родная бабушка росчерком казенного пера подписала смертный приговор, никто даже не вспомнил. Но не это потрясло Ганну. Она сама смутно осознавала, что у нее мог бы родиться сын или дочка. Ребенок не принадлежал ей, не мог быть безраздельно ее. Ей пришлось бы жить с ним под неприветливым родительским кровом, кормить его опять же на деньги родителей или на жалкие алименты от Вадима. Значит, они тоже имели бы право на это маленькое существо. И потом, существо это убавляло бы и без того невеликую долю благ, выпадающих на долю Ганны. Зачем тогда ей ребенок?
В своем эгоистическом трансе Ганна не осознавала даже отношения окружающих, оно уже совсем не ранило ее! Она сразу поняла – все против нее, весь город. Но Вадим! Как жалок, как мал оказался он перед судом, как старательно избегал ее взгляда! А ведь он принадлежал ей, всецело принадлежал!
– Ты мой? – спрашивала она его.
– Весь твой, навсегда…
И вот он, оказывается, в то же время принадлежал другой женщине, Ганна делила его с законной супругой! Девушка даже не могла осудить ее за то, что она сделала. Эта женщина была в своем праве, так искренне казалось Ганне. Жена Вадима защищала свое добро, свое имущество.
Жизнь разделилась на «до суда» и «после суда». В школу Ганна больше ходить не могла. Появилась там только раз, и на обратной дороге выбросила сумку с учебниками в костер – на задворках у гастронома как раз сжигали сломанные ящики. А в тот день, прямо во время первого урока, урока истории, соседка Ганны по парте встала, взяла свой портфель и отправилась на «камчатку», где было свободное место.
– Захарова, это что за фокусы! – возмутилась учительница.
– Я не хочу сидеть рядом с этой… – бросила через плечо Захарова и добавила непечатное.
И историчка ничего ей не сказала, не выгнала из класса, не отправила к директору!
– Садись, Лена. Продолжим урок.
… – С ней нужно что-то делать, – сказала дома мать.
Мать теперь не называла Ганну по имени, а только «она», «бесстыдница», «шалава».
– Позорище такое в доме держать… На улицу выйдешь – все пальцами тычут. Перед людьми стыдно! В школу она теперь пойти не сможет. Или пойдешь, а? Бесстыдница!