— Сергей, надеюсь, ты не хочешь накинуть тень на добрую память Алексея?
— Ничуть. Ему просто не повезло; катастрофа подстерегала его в перевернутом полете. Он был отличный летчик, но скажи, кто от него требовал владения акробатическим полетом?.. Да и самолетов-то у нас таких не выпускали тогда. Поэтому мало кто даже из классных летчиков-испытателей всерьез владел перевернутым пилотажем, Нам повезло: мы пришли в промышленность из планеризма, где и овладели полетами на спине.
— Ну ты не совсем здесь прав: помнишь, когда у нас появился немецкий акробатический самолет «бюккер-юнгмейстер», мы на нем с успехом тренировались… И ты, и Виктор, и я… Алексей, правда, как-то меньше.
— Вот, вот. Но нужно было знать Алексея Гринчика. Он был нашим старшим летчиком и всегда хотел быть «королем»… Мы тренируемся у всех на глазах, прямо над аэродромом, а он, помнишь, улетит подальше, в зону, и там куролесит. Может, у него и не все получалось, но спросить из-за гордости не хотел… Так-то вот, Знаешь что?
— Знаю, — я взялся за графин. — Давай помянем его добрым словом: Алексей принес себя в жертву будущему нашей реактивной. Этого достаточно, чтобы люди помнили его. А что касается нас, мы никогда не забудем его чудную, ослепительную улыбку…
Гринчика похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве. Помню, это была длинная траурная процессия из автомобилей, запрудившая всю улицу у старинной каменной стены монастыря.
К могиле мне удалось протиснуться, когда уже отзвучали все речи, ружейный салют и «Интернационал», внесший в удрученное состояние людей сразу же ободряющий диссонанс.
Дружно стучали лопаты наших аэродромных рабочих-такелажников из бригады великого мастера своего дела Петра Прокофьевича Прокофьева. Кое-кто из летчиков тоже, поплевав на руки, помогал. По бокам люди с венками, с охапками цветов следили за работой. Но каждый пребывал в своих глубоких мыслях.
Когда сам Петр Прокофьевич в чистейшей белой косоворотке, подпоясанной шнурком по-русски, крупный, сильный, ловко стал обрабатывать выросший могильный холмик, к нему обратился Марк Галлай:
— Как ты это, Петр Прокофьевич, все добротно, здорово делаешь!
Петр Прокофьевич продолжал трудиться так же сосредоточенно и, я бы сказал, торжественно. Лицо его было серьезно-просветленным, и он не сразу отреагировал на похвалу. Все продолжая приглаживать, пристукивать лопатой, наконец ответил:
— Марк Лазаревич, ты не того… Не думай, дорогой, я тебя еще лучше похороню.
Эти слова он проговорил без тени какого-нибудь poзыгрыша, с предельной искренностью и трогательной любовью.
М.Л.Галлай
Как-то, уже сравнительно недавно, мы вспомнили с Галлаем Петра Прокофьевича.
Марк встал из-за стола, улыбаясь, прошелся несколько раз по комнате.
— О! Ты говоришь, личность! И еще какая личность! Просто гений в своем, казалось, скромном деле… Думается, без него никто не осмелился бы вывести из ангара или ввести в ангар такой громадный самолет, каким был "Максим Горький"… В бытность Летного отдела ЦАГИ на Ходынке, «Максим» с трудом помещался в ангаре, и поговаривали, будто размах его крыльев был избран из условий ворот ангара… Когда нужно было выводить «Максима», Прокофьев залезал на его нос и оттуда командовал двумя тракторами и множеством рабочих, механиков и мотористов, что подстраховывали у колес… Так однажды и творил он свое таинство, чтоб не обломать «Горькому» крылья, и тут увидел прямо на пути следования самолета одинокую фигуру военного. Тот с интересом наблюдал за происходящим.
— Эй! Кто там еще мешается? Геть в сторону! — перекрыл он своим голосом шум тракторов.
— Петр Прокофьевич, побойся бога! Ведь это сам Алкснис! — подали ему снизу реплику громким шепотом.
— А мне все одно, кто там… Хоть сам Христос! Не смей встревать, когда идет такое дело! Я отвечаю здесь сейчас!
Рассказав это, Галлай снова стал прохаживаться от стены к окну, разглядывая перед собой то книжный шкаф, то стволы сосен. Я согласился с его мнением, что это был несравненный мастер такелажного дела, и напомнил любимую фразу Петра Прокофьевича: "Никаких трениев нет и быть не может!"
Галлай, вспомнив, снова развеселился.
— Ха! Стоило послушать, каким тоном он ниспровергал этот затхлый закон физики!
— Мне пришлось как-то услышать, — кивнул я.
И вспомнил, как в войну при переезде из ангара в ангар группа техников и инженеров под руководством профессора тщетно пыталась втянуть какой-то неудобный верстак или шкаф на второй этаж бытовки. Все переругались, и каждый непременно давал советы. Одни предлагали применить обыкновенные блоки, другим казалось, что не обойтись без полиспастов. И тут в дверях вырос Петр Прокофьевич:
— Ну что тут у вас? — Он оглядел толпу здоровенных мужчин с таким выражением, будто увидел их в бане.
— Да вот, Петр Прокофьевич, — засмущались люди, — не знаем, как подступить к нему, проклятому, нужны приспособления.
— Что?.. Отойдить все! — бесцеремонно гаркнул гений такелажников. — Тю! Я пригоню вам своих девок из бригады, они пособят! — И тут же весело скомандовал кому-то из близстоящих инженеров:
— Сунь сюда доску!
— Так ничего не выйдет, Петр Прокофьевич, — догадался о его плане профессор, — вы не учитываете колоссальное трение!
— Никаких трениев нет и быть не может! Нуте отсюда! Навалились… Раз, два, взяли!.. Еще взяли… Идет, сама идет… А говоришь, трение! Думать надо! Трение!..
— А ты не слышал, как Петр Прокофьевич разместил в ангаре в два раза больше бомбардировщиков ИЛ-28, чем их можно было поместить туда теоретически? — посмотрел на меня интригующе Марк.
Я об этом не слыхал и проявил на лице живейший интерес.
— О, это удивительная история, — продолжал очень довольный собеседник. — Понимаешь ли, если вычертить на картонке самолетики в масштабе и вырезать их, затем попытаться, комбинируя как угодно, разместить макетики на соответствующей в масштабе площади ангара, то могло получиться, что в самом лучшем случае в ангаре поместятся двенадцать самолетов… А тут у нас была как раз «полундра» с приемкой, требовались энергичные доработки многих машин, дело было то ли осенью, то ли зимой, и на открытом воздухе проделать это было невозможно. Словом, позарез требовалось установить побольше самолетов в ангар. И над этим у нас мудрили все, вплоть до начальника института. А тут прикатил сам министр, ходит злой — не подойти…
Да, кто-нибудь и сдрейфил бы, не подошел, только не Петр Прокофьевич! Он подошел к министру и говорит:
— Васильич, дашь на бригаду десять тысяч рублей, — это было еще до денежной реформы, — если мы установим двадцать четыре ИЛа?..
Дементьев взглянул на стоящих рядом работников серийного завода. Те переглянулись снисходительно: мол-де, чепуха!
— А как ты, Петр Прокофьевич, это сделаешь? — спросил министр.
— Сделаем… Будут деньги?
— Будут.
— Как будут? По ведомости или сразу тут?
— Сразу, — сказал министр.
— Не обманешь, Васильич? — не унимался бригадир.
Дементьев приложил руку к сердцу:
— Что ты, Петр Прокофьевич!
Полчаса потребовалось для установки первого ряда машин.
По договоренности с механиками — те, плуты, конечно, все уже знали — на левых стойках шасси ИЛов было спущено давление, и они просели; крылья накренились, и получилось так, что крыло следующей машины перекрывало наполовину крыло предыдущей, и так далее.
Дементьев посмотрел на это действо, подозвал порученца и отправил его тут же на своем автомобиле в министерство с запиской немедленно прислать ему лично и немедленно десять тысяч рублей.
Сам Петр Прокофьевич в обычной, нерабочей обстановке был мягким и приветливым, без толку не бранился никогда и держался с той безупречной солидностью, с которой подобает держаться великому мастеру, уважающему себя в своем деле. Я не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к нему по-панибратски. Называли только по имени-отчеству или, в знак особого уважения, лишь по отчеству.