Самое страшное было, когда мы вышли на небольшое возвышение, а точнее на заметенный снегом торос, где снег был усыпан мелкими предметами — пуговицами, обрывками ткани, медными гильзами. Здесь лежали ещё двое. Один застыл на спине, широко раскрытыми глазами глядя в пустое небо, в его руке была винтовка с открытым затвором, другой, словно пытаясь доползти до товарища, протянул руку вперёд. Мертвецы были поразительно похожи друг на друга, очевидно они были родными братьями. Они шли к спасению вместе, вместе и погибли, отчаянно пытаясь подать сигнал о помощи выстрелами в воздух. Мы накрыли их шинелями, чтобы хоть немного скрыть обезображенные лица.
Мы шли дальше, и каждый найденный предмет — кружка, выцветший носовой платок, разорванная книга, заиндевелый ремень — говорил громче любых слов о том, в каком отчаянии находились эти люди. Было чувство, что мы идём по дороге смерти, где каждый шаг — чья-то последняя надежда, оставленная в снегу.
Чем дальше мы уходили от берега, тем сильнее сжималось сердце. На краю затянутой молодым льдом полыньи, мы наткнулись на тело в роскошном, но изорванном меховом тулупе. Лицо было искажено — не столько смертью, сколько мукой последних часов. Этот офицер не стал дожидаться своей кончины, он сам застрелился. Рядом валялся револьвер, а чуть дальше — серебряная фляга. По золотым пуговицам и шитью мы поняли, что это один из княжеских приближённых. Паншин долго стоял над ним молча, стиснув зубы, и лишь потом коротко сказал:
— Они были совсем близко к берегу… но не дотянули.
Чуть дальше дорогу преградили обломки очередных саней. Под ними, словно пытаясь использовать их в качестве укрытия, лежал молодой человек в дорогой шинели. На груди — крест с бриллиантами, рядом — раздавленный бинокль. По повязке на рукаве и печатке на пальце мы сразу узнали: это был один из офицеров личной охраны цесаревича.
И тут, будто подтверждая наши догадки, почти у меня под ногами блеснуло во тьме золото. Я наклонился — и поднял тяжёлый медальон с гербом Романовых. К нему была прикреплена оборванная цепочка. Снег вокруг был взрыт, словно здесь боролись за жизнь до самого конца. Я тут же приказал обыскать прилегающую местность и вскоре мы нашли вмерзшие в лед полыньи вторые сани. Очевидно кто-то здесь провалился под лед и не смог выбраться. Подтверждая мои догадки, Ричард вдруг вскрикнул и отшатнулся от находки, я подошел ближе, и тоже замер оцепенев от ужаса. За сани мертвой хваткой держалась рука, торчащая прямо изо льда! Человек остался под водой, но он до конца боролся за свою жизнь.
— Это же не может быть он⁈ — Паншин, не отрывая взгляд от страшной находки дернул меня за рукав.
— На рукав шинели посмотри — Я ткнул кнутом каюра в видневшийся изо льда предмет гардероба — Шинель морская, пуговицы простые, так что это не наш клиент. Хотя судя по всему тут шли офицеры из ближнего круга или сами Романовы. Если они провалились под лед, нам их никогда не найти.
Я немного постоял неподвижно, словно камень, обдумывая сложившуюся ситуацию, выхода не было, нужно было продолжать поиск.
— Мы должны идти дальше. Пока не найдём их самих.
И мы пошли, хотя каждому было ясно — живых впереди уже не будет…
Назад мы повернули только через два дня, и я считаю, что мы сделали больше, чем было в наших силах. Наше возвращение на зимовье, превратилось в мучительный рывок сквозь смерть. Мороз держался такой силы, что термометр, установленный на моих санях, показывал минус шестьдесят один градус. Пар от дыхания сразу превращался в ледяную корку на усах и бородах, ресницы смерзались так, что приходилось отрывать их пальцами. Стоило остановиться дольше чем на минуту — холод начинал подтачивать силы, и тело наливалось свинцом.
Собаки двигались с трудом, и, если ложились на снег, часть из них уже не поднималось: даже густой мех не спасал их от этой лютой стужи. Когда псов осталось всего двенадцать, мы бросили двое нарт, а собак на ночь стали загонять в палатку, забиваясь в неё как селедки в бочку. Кожаная упряжь скрипели и ломалась, приходилось каждые полчаса останавливаться и связывать узлы в местах разрывов, бить обухом топора по обледенелым постромкам, чтобы хоть немного их размягчить.
Люди шли молча. Никто уже не разговаривал, не жаловался, даже не ругался. Слова застывали на языке, превращаясь в острые кристаллы боли в горле. Мы все были заняты одним — дышать, переставлять ноги, тащить на себе груз покрытых ледяным панцирем мехов и собственную измученную плоть.
Каждую ночь мы проводили в муках. В такой лютый мороз нагреть палатку было практически невозможно, а на строительство иглу у нес попросту не оставалось сил. Сон не приносил отдыха — это был скорее провал в забытьё, из которого то и дело тебя вырывало неосторожное движение соседа или собачий вой.