Куницкий выстрелил. Через три часа разделанные на части туши собак были заложены в склад, и мы начали подъём по перевалу. В моем походном календаре я отметил дату, сегодня было первое ноября 1895 года.
От перевала веяло холодом, каким-то особым — не простым зимним морозом, а ледяным дыханием иного мира. Мы двинулись наверх, каждая упряжка нагружена до предела, люди молчаливы, сгорблены. Ветер гнал по склону облака снежной пыли, и дорога всё время казалась бесконечной лестницей в небо.
Снег скрипел под полозьями, склоны свистели сквозняками, собаки рвались вперёд, хотя и после «Бойни» их стало почти вдвое меньше. Оставшиеся, будто чувствуя, что и их может постичь та же участь, что и погибших товарищей, тянули с упрямой силой, захлёбываясь паром и сопением. Иногда, на особенно крутом подъёме, нарты соскальзывали в сторону, и тогда вся цепочка начинала буксовать — кто-то падал, кто-то подхватывал постромки, кто-то ругался сквозь зубы. Но никто не останавливался дольше, чем на минуту.
С каждым десятком шагов путь становился тяжелее. Казалось, что сам склон сопротивляется нам: снег проваливался, ледяные наста ломались под ногами, а порыв ветра то и дело норовил сдуть нас вместе с санями обратно вниз. Временами я чувствовал, что силы кончаются, что в груди уже не лёгкие, а раскалённые мехи, но оборачивался и видел за спиной — длинную, цепкую, измученную, но несломленную вереницу людей.
С каждым метром, что мы поднимались вверх, дышать становилось тяжелее. Гипоксия, физическое утомление, переохлаждение, обезвоживание организма, а проще говоря горная болезнь начинала мучать и людей, и собак.
В первый день подъёма мы прошли почти двадцать километров, а поднялись всего на семьсот метров. Наш путь был извилистым, как горная река, и невероятно сложным. Направление движения я не отслеживал, задачей было просто подняться на плато. Навигационные приборы сейчас были попросту бесполезны, вершина перевала, как и солнце по-прежнему скрывались в густом тумане. Однако я не боялся сбиться с пути, сейчас у нас была только одна дорога — наверх.Обсервацией мы займемся уже на древнем шельфовом леднике, если конечно на него поднимемся…
Во второй день подъёма мы двинулись в путь в четыре часа утра. Ночь почти не принесла отдыха, палатка гремела на ветру, примус чадил, и казалось, что сон не приходит вовсе. Люди ворочались, кашляли, пили тёплую воду, кто-то бормотал во сне. Но с первым сигналом «Подъём!» все поднялись без лишних слов. Мы знали: чем дольше будем задерживаться внизу, тем тяжелее потом.
Уже через час после выхода дыхание превратилось в мучение. Воздух был сухим и разреженным, каждый шаг требовал усилия, будто мы поднимали не только собственное тело, но и груз в несколько пудов на плечах. Собаки тоже чувствовали эту тяжесть: они не бежали, а шли, вытянув шеи и опустив уши, но всё равно тянули нарты с какой-то обреченной покорностью. Иногда приходилось останавливаться, чтобы помочь им руками вытолкнуть полозья из настов и трещин.
День тянулся мучительно долго. Казалось, мы топчемся на месте: шаг за шагом, час за часом, но вершина перевала не становилась ближе. Усталость вошла в мышцы, в голову, даже в кости. Подъёме на ледник оставлял у меня ощущение, будто каждый метр пути требует нашей крови…
К вечеру мы достигли ледяной террасы. За этот переход мы поднялись на тысячу семьсот метров, пройдя путь длинной в тридцать пять километров. Здесь ветер стих, но на нас обрушился другой враг — туман. Белая пелена скрыла всё: верх, низ, даже собственные следы. Мы разбили лагерь прямо среди серого марева. Снег был мокрым, тяжелым, палатка промерзла сразу. Собаки легли кучами, прижимаясь друг к другу. Люди ели молча, никто не решался поднять глаза. Усталость была такой, что даже слова казались лишним грузом.
На третий день мы пошли дальше. Высота давала о себе знать всё сильнее. Каждый шаг отзывался стуком в висках. Тупун кашлял не преставая, буквально захлебываясь этим кашлем, ему приходилось тяжелее всего. У других отнимались пальцы рук, у Арсения один раз помутилось сознание, и он едва не сорвался в трещину. Но никто не жаловался. Мы были слишком близко к тому, ради чего шли.
— Как думаешь Сидор, долго нам ещё так вверх переть? — На очередном привале, когда мы повалились на нарты без сил, со мной рядом уселся Ричард, он единственный из нас казался не подверженным горной болезни, только бледное лицо выдавало то, что у него тоже гипоксия — Я не вижу вершины, и это меня сильно беспокоит. Ещё одни день пути Тупун и Арсений могут попросту не выдержать. Они задыхаются.