К вечеру наст пошёл волнами. Плато дышало, как бывает перед падением температуры. Ночёвку сократили: иглу не строили, легли под двойной брезент между нартами, стены из снежных кирпичей — по колено. Спали плохо: собаки беспокоились, тянулись к людям. Утром у двух кобелей кровило из носа. Дали им жира, обрезали упряжь покороче, чтобы меньше тянули.
На спуск к леднику вышли в середине дня и даже не остановились на ночевку, чтобы перевести дух. Заложили возле спуска ещё один маленький склад, забив двух собак и оставив их туши вместо провианта, после чего немедленно пошли вниз. Я шёл первым с шестом, на верёвке. Ледник промерзший, ступени вырубленные нами при подъёме сохранились кое-где, но местами проваливались пустоты. У Тупуна шест ушёл в трещину на полметра — обошли дугой, поставили метку из трёх кусков льда, сложив их в пирамиду. Так и идёт караван: первый проверяет наст, второй подаёт сигналы, третьи — спускают нарты по протравленной дорожке, придерживая тормозными верёвками. Внизу, на первом выступе заякорили санями и, не снимая рукавиц, записали в журнал: «Спуск три часа сорок, потерь нет».
На кромке сделали ещё один склад. Выдолбили в снегу прямоугольную яму, уложили дно досками от ящиков, чтобы не ушло в подтаявший слой. Сверху — снова литр керосина, немного собачьего пеммикана, два комплекта лыжных носков, пачка сухих спичек в запаянной банке, веревка. К записке приложили схему спуска.
Экономия сказывалась и на людях, и на собаках. К вечеру мы все едва передвигали ноги и лапы. Собаки заметно похудели. На пятый день спуска у нас пала очередная собака из упряжи инуита — просто легла и не встала. Тупун посмотрел на меня без слов. Я кивнул. Собаку мы съели молча, без разговоров, ели мясо сырым, товарищам погибшей собаки достались кости. На людей порцию не увеличивали — смысла нет, еды у нас уже почти не осталось. После ужина я решил бросить одни нарты.
На перевале нас снова настигли антарктические ветра. Поднялась позёмка, температура упала до минус тридцати, но мы держали темп и шли быстро. Мы торопились, и всё же наступил момент, когда ночью, при свете свечи, я сделал запись в журнал: «Переход — 18 км. Потерь нет. Склад малый заложен. Керосин — минус 2 л. Еды осталось только на завтрашний день, до склада „Бойня“ два перехода». Мы оказались на грани…
И всё же мы дошли! Дошли до первого большого склада, в котором лежали туши девятнадцати собак, десять литров керосина и несколько ящиков пеммикана. Последний день мы прошли голодными, и, если бы нас настигла метель… об этом не хотелось и думать.
К «Зимовью Александровскому» мы шли, как к дому: уже знали, где какой склад, где трещины, где можно срезать по ложбине. На каждом градусе поднимали крышки ящиков, брали еды по минимуму, только чтобы хватило до следующего склада, остальное оставляли Нансену и Адамсу.
Последние переходы до базы мы шли уже шатаясь от усталости и голода. И вот она, Китовая бухта! На берегу лежала полуразделанная туша кита и пахло угольным дымом — знакомый, правильный запах жизни. Собаки, которых у нас оставалось всего семь, завыли и рванули сами, не дожидаясь команд. Мы вернулись!
Эпилог
Под колесами поезда стучат стыки рельсов Закаспийской военной железной дороги, я еду в ссылку, иначе это не назовешь. Почетную конечно, и завуалированную под выполнение «особо важное задание правительства», но всё же…Оправил меня в эту экспедицию Великий князь Владимир Александрович Романов, регент при новом Российском Императоре Михаиле II. Старший брат императора, Георгий, отрекся от престола в пользу младшего брата из-за болезни, а сам царь пока несовершеннолетний.
Причина ссылки проста и понятна абсолютно всем — это гибель «Полярной звезды» и цесаревича с Великим князем Алексеем. Их признали погибшими официально, хотя тел так и не нашли. Я ведь молчать не стал, хотя, наверное, следовало, я откровенно и без прикрас рассказал прессе, еще в Австралии о том, как была организована русская экспедиции, и кто виноват в гибели больше чем трёх сотен человек — членов экипажа и пассажиров «Полярной звезды». В Петербурге теперь, должно быть до сих пор шумят — газеты продолжают муссировать тему гибели императорской яхты, но по большей части не моей вины ищут, а громкого скандала. Репутация императорской семьи пострадала сильно, а я оказался удобной фигурой, которую можно отправить подальше. Я был слишком упрям, слишком откровенен, слишком громко говорил о том, о чём «в приличном обществе» принято молчать.