Еще некоторое время Вилиам молчал, а потом холодно проговорил:
— Я вижу, что ты готов задешево продать свою честь, только чтобы побряцать оружием.
Лицо Сейтера побагровело, в глазах вспыхнул огонь, и Гронард мог поклясться, что видит проблески истинной ненависти. Вилиам, однако, не церемонился с теми, кто был немилосерден и жесток — даже со своими детьми. Сейтер, в отличие от остальных, давал для этого слишком много поводов. Только отослав его на четырнадцатый день рождения в Шетрид, король обнаружил, что на расстоянии может любить третьего сына почти также, как и двух старших; и придерживался этой дистанции все следующие шестнадцать лет.
Сейтер проглотил оскорбление, выдержав взгляд отца и не осмелившись дать волю чувствам. Никто не издавал ни звука, Гронард чувствовал себя лишним, проклиная все на свете и вместе с тем понимая, что без него разговор мог принять еще более крутой оборот.
Вилиам свернул пачку пергамента в толстую трубку и отложил в сторону. Его лицо сложилось в маску благородной учтивости. Гронард не знал, что было хуже: продолжить спор с принцем или так и оставить его с этой пощечиной. Но силы короля ему изменяли. Плечи поникли, щеки оставались бледными, руки подрагивали.
— Что ж, вы, должно быть, не успели отдохнуть с дороги, — сказал он так, будто они мило беседовали за завтраком. — Усталость не способствует здравомыслию. Если вам больше нечего сказать, то мы продолжим завтра. Сейчас можете быть свободны.
Ни слова не говоря, Сейтер встал и вышел из комнаты, Бренельд снова обнял отца, а Гронард низко поклонился, и они покинули королевскую спальню. Проходя по бесконечным коридорам, он наконец, расслабился и, хрустя суставами, тяжело потянулся. Вилиам не намерен отправлять войска — и это все, что он хотел знать. Сейчас было бы неплохо раздобыть что-нибудь съестное и выпить капельку вина. День еще не перевалил за середину, но уже казался бесконечно долгим, и, если король думает, что государственные дела плохо перевариваются с дороги, он безусловно прав.
Солнце клонилось к горизонту, окрашивая небо розовым, снег искрился в косых лучах и хрустел под копытами сорока лошадей. Гедарт любил этот край на северной оконечности королевства — безлюдный, молчаливый — хотя мог и ненавидеть, ведь здесь была могила его матери. И все-таки он радовался чистым просторам, открывшимся за перевалом, и позволял сердцу наслаждаться, несмотря на грусть.
Отец ехал рядом — спокойный, статный, спина всегда прямая, взгляд устремлен вперед. Сам Гедарт уже изрядно устал, но равнялся на него и не подавал виду. Так же ровно держал повод, так же оборачивался на свою охрану, проверяя, как там его люди, и не глазел по сторонам, чтобы не походить на любопытную галку.
— Почти приехали. Видишь?
Гедарту уже давно казалось, будто он видит вдали крошечный угол монастырской стены — прямой среди округлых природных форм — но теперь был уверен.
— Умх.
Отец подвел лошадь ближе. Гедарт и сам знал, что говорит односложно или не говорит вообще, что это невежливо и неучтиво, и уж точно недостойно сына благороднейшего принца Адемара. Но он ничего не мог с собой поделать. Каждый раз, когда они приближались к Гудамскому монастырю, внутри что-то сжималось, как пружина, и нужно было держаться, чтобы она не распрямилась с треском и грохотом. А в этот раз еще была опасность, что придется отложить поездку, как случилось в прошлом году, когда они отъехали от родного Галаса на день или два, а известие об усилении хальтов за рекой заставило все отменить. Это было подло.
Сейчас в поясной сумке отца лежало другое важное послание, и Гедарт представлял, как тянет его теперь мчаться обратно. Беренский герцог жаловался на притеснения Короны, произвол казначея и еще бог знает на что, а Берения — вот она, рядом, полторы недели пути на запад от перевала. Делом этим занимался дядюшка Фронадан, но все понимали — личный визит наследного принца был бы крайне весомым.
Получив известие, отец был столь мрачен, что Гедарт ощущал вину за то, что хочет ехать дальше. Когда он спросил, набычась, ожидая неприятного ответа, готовый спорить и обвинять, куда они теперь поедут, отец ответил:
— В Гудам. И проведем там столько времени, сколько потребуется. — Он был невозмутим, вежлив и добр.
Так ли он чувствовал внутри? Неизвестно. Но Гед был благодарен за эту простоту, за ясность, которая не оставляла на нем вины. Он пытался вести себя так же.
Он никогда бы не признался, но на деле равнялся на отца во всем. Да и кто бы не хотел быть, как он? Люди держатся с ним почтительно и искренне, не изменяя отношения, когда думают, что их не видят. Гедарт это проверял, когда был помладше и любил везде прятаться. И на чужих людей смотрел, и то, что видел, не всегда совпадало с их поведением рядом с господами.