На турнирах по сюжетам Писания отца всегда выбирали защитником божьих врат, и он выдерживал все поединки, хотя нападающих было много, а он один. Коней под ним меняли раз через пять, но сам он твердо и уверенно мчался навстречу “врагу” и вышибал того из седла или ломал копье, что приносило обороняющейся стороне очки. Мало кто мог выбить его самого. Разве что дядя Фронадан, такой же рослый и тяжелый, и граф Гинар, маленький, но владеющий какой-то демонической турнирной магией.
Гедарт впервые за много дней улыбнулся. В этом году ему предстояло выступить на турнире среди взрослых. Он много тренировался и многого ожидал. В переписке с кузеном Ганаханом они планировали, какую сторону принять и каким героем прошлого нарядиться. Ганахану позволили выступить тоже, хотя ему было всего четырнадцать, а не шестнадцать, но после службы на границе с хальтами, куда их вывезли отцы, никто не сомневался в его силах. Поначалу Гед считал, что во всем сноровистей и крепче кузена — возраст как-никак — но Гани тоже оказался не промах, и помимо разъездов в боевом охранении у них завязалось личное соревнование в силе и ловкости. Отцы, на удивление, все это поддерживали, наблюдая за ними, как за лошадьми на скачках.
Что ж, никто не проиграл и никто не выиграл. Гедарт приобрел хорошего друга, отец подарил им прекрасные охотничьи ножи с парной резьбой на рукоятях, а вот дядя Сейтер ничьей остался недоволен и подарил Гани только оплеуху. Гед его не понимал и, откровенно говоря, побаивался, радуясь, что не родился как-нибудь случайно в семье Гани. Вот только мама Ганахана всегда была с ним, лихо ездила верхом, и даже на границу они приехали вместе.
Гед погладил гриву лошади, чтобы отвлечься — мысли снова повернули не туда. Ганахан собирался изображать Томаса Ландорского, хотя в балладах не было никаких указаний на цвета его одежд или герб. И он точно был бы защитником врат. Гедарт еще выбирал.
— Гед, — позвал отец, протягивая бурдюк.
— Не нужно. Благодарю.
Он ведь уже не маленький, попьет, если захочет. Хотя, если честно, он не помнил, когда пил последний раз, на холоде вообще не мучает жажда. Может, поэтому так устал? Немного освежиться не помешает. Он пообещал себе, что через половину часа обязательно допьет воду в своем бурдюке.
Углы стен монастыря чернели над горизонтом. Сейчас монахини уже собрались на вечернюю службу, голос матушки-настоятельницы звучит под толстыми каменными сводами. Он представлял это так хорошо, будто видел сквозь многие лиги пространства. Настоятельница восхваляет благие дела Единого и повторяет его заповеди для честных людей, а в конце поминает Гвенет Галасскую, прекрасную принцессу из рода старинных покровителей монастыря.
Семья матери и правда десятки лет жертвовала Гудаму, и даже деньги на постройку дали их предки, а не Церковь, но достаточный ли это повод, чтобы отдать свою жизнь служению именно там, так далеко от всех? Возможно. Что вообще может заставить человека затвориться от мира? Он спрашивал, когда был меньше.
Она безмерно любила Единого. Она хотела благодарить его каждый день за счастье жить, любить и быть любимой. Ее ранило, что в миру людям не удается поступать по заветам Писания.
Гедарту казалось, что вполне удается, разве плохо они жили, когда были все вместе? Разве плохо жилось их герцогству, сытому, справедливому, хоть и осаждаемому варварами — за это, кстати, нужно спросить как раз с Единого, зачем-то Он ведь создал варваров такими, какие они есть: дикими и алчущими грабежа.
Так что многое было сказано, но немногое объяснено. Недостающее он понял сам.
Мать поселилась там из-за отца.
Сначала Гед был слишком мал и пребывал в уверенности, что она скоро вернется. Никакие слова о великой любви к Единому и бренности мирской жизни не убеждали его в том, что она должна быть здесь, а не дома.
Дома мама много болела, это правда. И послужить Единому в надежде излечиться казалось естественным. Ей стало лучше, она вновь была здорова и спокойна. Так почему не возвращалась? Маленький Гед не понимал.
Он умолял отца заставить мать вернуться: приказать, увезти, — но уже тогда знал, что тот не поступит столь грубо. Однажды Гед просил и сам, лет в семь — слезно, жалобно, навзрыд, — но увидев, какое горе причиняют матери его слезы, поклялся впредь быть сдержанным, как отец. Невозможно делать так больно тому, кого любишь. Он ведь мужчина. Он должен был справиться.